Елена РОМОДАНОВСКАЯ
Елена РОМОДАНОВСКАЯ
К 370-летию первой летописи
Сибири
Основным памятником сибирской литературы 1630-х гг. является Есиповская летопись. Свое название она получила по имени автора - «Савва Есипов», зашифрованному в конце почти всех известных списков. Здесь же зафиксировано и время окончания работы автора над летописью: «лета 7145 (1636) сентября в 1 день».
Кроме имени, о Савве Есипове почти ничего не известно. Запись, оставленная им на одной из книг Софийской библиотеки, свидетельствует, что в 1630-х гг. Савва Есипов был дьяком Тобольского архиерейского дома: «Лета 7148-го (1639) декабря в 31 день приложил сию книгу, глаголемую Рай, преосвященный Нектарей, архиепископ Сибирский и Тобольский, в дом Софеи Премудрости Божии, строена на софейские на домовые на казенные деньги, подписал архиепископль диак Савва Есипов». В начале 1640 г. он подписал вместо казначея Сергия отпись о приеме после архиепископа Нектария Софийской домовой казны.
Эти немногие факты говорят о том, что Савва Есипов был архиепископским дьяком (т.е. главой архиепископской канцелярии) во время пребывания в Тобольске архиепископа Нектария (1636 – 1640). Однако приехал в Сибирь он значительно раньше. Именно дьяк Савва Есипов вместе с «архиепископским приказным» Максимом Трубчаниновым, получает 200 рублей после смерти Макария в 1635 г. «для его архиепископского помину и на всякие расходы». Он же в описи имущества Софийского дома перед прибытием Нектария составляет «Роспись … софейских оброчных крестьян». Следовательно, при Макарии он занимал тот же высокий пост. В 1638 г. Нектарий упоминает его в своей жалобе на людей Софийского дома, служивших там до него, выделяя Савву Есипова как единственного, кто не строит козней против архиепископа: «Да и софийские, государь… дворовые люди, старци, дети боярские и певчие дьяки, кроме старого дьяка Саввы
Есипова, умышляют на меня, богомольца твоего…». Неясно, что имел в виду Нектарий под словом «старый»: возраст ли Есипова или только то, что он не относился к новоприбывшим (с Нектарием) служителям.
Существует традиционное мнение, что Савва Есипов был родом из Новгорода и приехал в Сибирь вместе с первым архиепископом Киприаном, назначенным на Тобольскую кафедру из архимандритов Новгородского Хутынского монастыря. Но вопрос о происхождении и родословной Саввы Есипова легче будет разрешить, когда найдутся документы о времени его приезда в Сибирь. В настоящее время говорить о его новгородском происхождении не приходится. Скорее всего, он приехал в Тобольск позднее, вместе с преемником Киприана Макарием. Известно, что Макарий заменил в Софийском доме многих служащих людьми, привезенными им из Руси, что вызывало недовольство и жалобы софийских детей боярских и старцев (Буцинский П.Н. Сибирские архиепископы…). Во всяком случае, при Макарии Савва Есипов, несомненно, занимает должность архиеписокпского дьяка и остается в ней при новом архиепископе Нектарии. (Возможно, что род Есиповых занимал видное место среди сибирской администрации: позднее, в 1669 – 1678 гг., некий Борис Есипов был подъячим Приказа купецких дел с окладом в 20 рублей, а в 1690 г. он же занимал должность подъячего Скорняжной палаты с высшим окладом в 30 рублей; оба этих учреждения существовали при Сибирском приказе. См. Протоколы Общества истории и древностей Российских от 4 февраля 1887 г. (сообщение Н.А. Попова о Приказе купецких дел) \\ ЧОИДР. 1887. Кн. 4. С. 3)
Создание летописи является результатом осознания собственного единства - страны, народа, области, княжества - и одновременно осознания собственных отличий, особенностей. «Особенность» Сибири осознавалась в правящих кругах Русского государства с первых лет ее присоединения, что сказывалось прежде всего на системе управления Сибирью, значительно отличающейся от системы управления другими русскими областями. С первых лет после похода Ермака правительство стремилось создать непосредственно в Сибири административный центр, главенствующий над другими уездами и контролирующий деятельность местных воевод; в очень скором времени таким центром стал Тобольск, построенный неподалеку от старой столицы Сибирского ханства и унаследовавший от нее политические и административные связи и отношения.
Особое положение Тобольска, превращающее его в «стольный город Сибири», тем более после создания в нем архиепископской кафедры, в значительной мере должно было способствовать возникновению и укреплению областнических взглядов в среде сибиряков, воспринимавших Сибирь как особое государство. Такое восприятие поддерживалось также тем, что в связи с руководящим положением Тобольска первыми (главными) воеводами сюда назначались обычно наиболее родовитые представители боярства, близкие к царскому двору, нередко находившиеся в родстве с царствующим домом. В результате «широкие полномочия, которыми правительство наделяло тобольских воевод, и подчинение им прочих воевод Тобольского разряда, при знатности их происхождения, создавали им в Сибири особый ореол власти. В глазах сибиряков тобольский воевода нередко заслонял собою фигуру далекого царя на Москве» (Бахрушин С.В.
Воеводы Тобольского разряда в ХVII в. \\ Научные труды. Т. 3, ч. 1. С. 262)
В первой половине XVII в. восприятие Сибири как «особой» земли получило и официальное закрепление. В феврале 1636 г. царь и патриарх утвердили Синодик ермаковым казакам, который теперь стал произноситься не только в Тобольске, но и в Москве. Через год, в феврале 1637 г., был создан особый Сибирский приказ, ведавший всем управлением Сибири - вопросами судебно-административными, финансово-податными, таможенными, военными и в известной мере даже дипломатическими (История Сибири. Л., 1968. Т. 2. С. 124). Вне сферы его полномочий оставались только политические дела; в остальном вся Сибирь находилась в исключительном ведении администрации Сибирского приказа.
Создание Есиповской летописи в сентябре 1636 г. стоит в ряду официальных мероприятий, которые проводились в связи с осознанием специфики Сибири и, в свою очередь, укрепляли ее. Судя по этим мероприятиям (утверждение местных святынь, создание особых органов управления, составление собственной официальной истории), Сибирь в 30-х годах XVII в. воспринималась как особая страна внутри Русского государства; местное летописание возникает именно в этот период.
История страны понимается Саввой Есиповым прежде всего как история политическая. Внимательно приглядевшись к содержанию памятника, мы можем выделить круг вопросов, которые в первую очередь интересуют автора. В него входит вопрос об управлении Сибирью, о последовательной смене местных князей и царей (в описании дорусской Сибири) и русских воевод в разных городах, в первую очередь в Тобольске. (Наиболее ярко вопрос об истории управления Сибирью освещается в более поздней, распространенной редакции Есиповской летописи); кроме того, Есипов отмечает центры русского владычества в Сибири - взятые казаками и основанные ими городки и остроги (на этой основе позднее создается специальное Описание о городах и острогах Сибири); наконец, одним из основных для Есипова является вопрос об утверждении христианства в Сибири и о борьбе христианства с местными религиями (язычеством и мусульманством).
Сочетание этих вопросов дает возможность говорить именно о политическом аспекте всего сочинения Саввы Есипова. Традиционное, утвердившееся в сибиреведческой литературе мнение об основном содержании Есиповской летописи как об истории христианского просвещения Сибири не противоречит такому выводу, но существенно ограничивает понимание памятника. Нельзя забывать, что христианство, прежде всего православие, на протяжении всего русского средневековья является одним из основных аспектов государственной деятельности. Наиболее ярким примером того, как явления внешней и внутренней политики прикрывались чисто религиозной оболочкой, в XVII в. была церковная реформа царя Алексея Михайловича. Особое значение приобретает христианство в борьбе за независимость Русского государства: оно делается знаменем широких масс в борьбе с «неверными» - во время татарского нашествия, при борьбе с Казанским и Крымским царствами, в Смутное время. Утверждение христианства в Сибири для автора Есиповской летописи означает утверждение здесь именно русской власти, единственно правильной и потому единственно законной.
Есипов изображает присоединение Сибири к России, подчинение ее «христианскому царю» фактом, заранее предрешенным. Разгром Кучума с его войсками предопределен божественным провидением за его грехи и «гордость». Отряд Ермака представляется «мечом обоюдуострым», исполняющим волю Бога.
Такое обоснование причин исторических явлений типично для провиденциализма - средневековой «философии истории», детально охарактеризованной И.П. Ереминым при анализе Повести временных лет (Еремин И.П.
«Повесть временных лет» как памятник литературы // Еремин И.П. Литература Древней Руси. М., 1966. С. 42-97).
Основные положения этой философии сохраняют свою силу на протяжении всего периода средневековья и находят своеобразное отражение в Есиповской летописи - памятнике XVII в.
Объяснение событий с провиденциальной точки зрения продолжает господствовать и в исторических сочинениях XVII в. В этом плане Савва Есипов не представляет исключения среди огромного большинства своих современников-писателей. Но провиденциализм авторов сочинений о Смутном времени, например, в значительной мере просто дань традиции, стереотипный книжный оборот, над которым мало задумываются; объясняя современные события «Божьей волей», писатели Смутного времени постепенно все больше постигают реальные, земные силы, влияющие на ход истории. Провиденциализм автора Есиповской летописи носит несколько иной характер; в частности, он тесно связан с необходимостью доказывать права Русского государства на обладание Сибирью. О том, что такой вопрос стоял перед русским правительством XVI в., свидетельствуют дипломатические наказы послам; в них официально обосновывается право русского государя на титул «веса Сибирскиа земли повелитель» и на ее подчинение(Преображенский А.А.
Русские дипломатические документы второй половины XVI в. о присоединении Сибири // Исследования по отечественному источниковедению: Сб. ст., посвященных 75-летию профессора С.Н. Валка. М.; Л., 1964. С. 383-390).
Автор Есиповской летописи, отражавшей хотя и официальную, но все же лишь местную точку зрения на события, не мог оперировать той же системой доказательств, что и московские дипломаты; вопрос о закономерности присоединения Сибири к России он облек в доступную ему форму. Такая система доказательств была традиционна для русских исторических сочинений и, по-видимому, соответствовала взглядам не только Есипова, но и его читателей.
Причины падения Сибирского ханства Есипов осветил во вступительной части к своему сочинению, рассказав о царствовании Кучума. Указав здесь на «Божью волю» как на основную движущую силу событий, в дальнейшем при рассказе о конкретных событиях он только изредка отдельными фразами напоминает читателю об этом. Само же определение причин, вызвавших «Божий гнев», носит у Есипова явно моралистический характер: среди них он называет «неверие» Кучума и его «гордость», т. е. те качества человеческого характера, которые наиболее резко обличались христианской церковью.
Моральная оценка событий сопровождает и все дальнейшее изложение. Действия русского отряда ни разу не вызывают у Есипова никакого порицания: исполнение высокой миссии «божественного орудия» само по себе предопределяет только положительный характер их изображения. Поэтому гораздо интереснее проследить авторское отношение к противникам русских - местным сибирским народам.
Говоря о них, Есипов употребляет в своем сочинении разные определения: в одних случаях он очень четко разделяет все народы по национальностям (татары, остяки, вогуличи и т. п.), в других - всех без различия называет «погаными».
Если проследить сферу употребления обоих определений, то мы увидим, что они тесно связаны с авторской оценкой действий противников Ермака. Термин «поганые» применяется Есиповым в тех случаях, когда местное население выступает против русских - при описании битв, внезапных каверзных нападений: «Погании
же на берег приидоша... Казацы же на брег взыдоша и мужески на поганых
наступающе, и в то время бысть смертьное поражение поганым,
и вдашася погоним невозвратному бегству»; казаки «видевше таково собрание поганых, яко
битися единому з десятию или з дватцатию поганых...» (Сибирские летописи. СПб, 1907, с. 128; далее ссылки на это издание); «...стражу ж утвердиша крепце от поганых,
да не яко змии ухапят окаяннии» (с. 133); «Ермак же з дружиною своею погна в след поганых
и достигоша их, и бысть с погаными
брань велия на мног час; погоним же на бежение устремишася» (с. 135-136).
Другой областью употребления термина «поганые» являются официальные документы, пересказанные в Есиповской летописи: Киприан «повеле разпросити Ермаковъских казаков, како они приидоша в Сибирь, и где с погоньшм были бои, и ково где убили погании
на драке. Казаки ж принесоша к нему написание, како приидоша в Сибирь и где у них с погаными
бои были, и где казаков и какова у них имянем убили» (с. 163).
Во всех остальных случаях - при описании быта местных народов, их отношений с русскими (в том числе подготовки к битве, но не самой битвы), даже при описании их религиозных верований, когда язычество и магометанство противопоставляются православию, - Есипов не употребляет термина «поганые», каждый раз говоря о конкретных народах или же обобщенно - о «многих людях»: «...прииде во град Сибирь остяцкой
князь имянем Бояр со многими остяки,
принесоша ж Ермаку с товарищи многая дары и запасы, яже на потребу. По нем же начата приходити тотаровя
мнози з женами и з детми и начаша жити в первых своих домех» (с. 134-135); Кучум «посылает во всю свою державу, дабы ехали к нему воинстии людие во град Сибирь и противо руских воин ополчились. В мале же времени собрашася к нему множество татар
и остяков
и вогулич
и прочая языцы, иже под его властию» (с. 126); «По сих же реках жителства имеют мнози языцы: тотаровя, колмыки, мугалы, пегая орда, остяки, самоядь
и прочая языцы. Тотаров[я]
закон Моаметов держат; колмыки же которой закон или отец своих предание [держат] не вем... Пегая ж орда
и остяки
и самоядь закона не имеют, но идолом покланяются и жертвы приносят, яко Богу, волшебною же хитростию правяще домы своя всуе» (с. 111).
Таким образом, противников русских Есипов может оценивать и положительно, и отрицательно в зависимости от того, как в данный момент они действуют по отношению к отряду Ермака, представляющему Русское государство, - вредят ему, помогают или нейтральны.
Конкретность оценок у Есипова, зависящая от контекста рассказа, находит соответствие в приемах летописных оценок, прослеживаемых при анализе ранних летописей. Отношение к событию у древнейшего летописца также всегда конкретно. Очень редко, только в «похвальном слове» после смерти того или иного князя, он дает оценку вообще, в целом. Во всех других случаях он рассматривает по отдельности каждое действие, исходя из своего понимания пользы для Русского государства. Хорошо, по мнению летописца, лишь то, что приносит пользу Руси, плохо то, что наносит ей вред. С этой точки зрения он рассматривает каждый поступок того или иного князя, не задумываясь над несовпадением собственных оценок (Еремин И.П.
«Повесть временных лет» как памятник литературы. \\ Еремин И.П. Литература Древней Руси. М., 1966. С. 52-54)
Противоречивость оценок в дошедших до нас летописных сводах чаще всего объясняют следами работы различных редакторов. Фрагментарность летописи, создающаяся системой изложения материала по «летам», позволяет позднейшему писателю не только приписать новые, современные ему известия, но и отредактировать текст своего предшественника, заменяя отдельные статьи, дополняя их по другим источникам или совершенно убирая то, что его не удовлетворяет. При этом текст, окружающий редактируемые части, существенно не изменяется. Тогда и получаются те «стыки» разных редакций, отражающие движение летописного текста, которые позволяют выделить в составе сводов не дошедшие до нас летописи. Именно по этому пути идут историки нашего летописания, продолжающие работу А.А. Шахматова.
Однако те следы редакторской работы разных времен, которые отмечали ученые в летописных сводах, могли сохраниться, по-видимому, прежде всего потому, что ориентация на задачи отдельного рассказа, фрагмента, а не всего большого сочинения, была характерна не для одного какого-либо писателя, а вообще для художественного метода древнерусских исторических сочинений до XVI в.
Наблюдения над конкретностью оценок в Есиповской летописи позволяют сделать вывод о том, что зависимость их от контекста непосредственного рассказа о событии и некоторая противоречивость совсем не обязательно является качеством только летописных сводов и непременным следствием позднейшей редакторской работы. Написанная одним человеком, Есиповская летопись основной редакции в большинстве списков сохранила все детали изложения, стилистику, систему сопоставлений и оценок, принятую ее автором. В ней нельзя заметить каких-либо следов позднейшей редакционной правки, и это лишний раз свидетельствует об ориентации на отдельный рассказ как общем принципе древнерусских исторических сочинений. Та же ориентация на отдельный рассказ наблюдается и в стилистике памятника, но об этом речь пойдет в дальнейшем.
«Христианская» тема Есиповской летописи, несомненно, усилена благодаря тому, что летопись создается в Тобольском архиепископском доме, под контролем высшей церковной власти Сибири. Именно это обстоятельство способствует «тенденциозности» в изображении Ермака и казаков: они представлены только исполнителями божественной миссии; в их описаниях почти не сохранились реальные, жизненные черты. То же обстоятельство во многом предопределяет книжный характер всего сочинения: религиозная направленность его подкрепляется многочисленными цитатами из Священного писания, примерами из библейской истории и т. п. Автор летописи, как отметил М.Н. Сперанский, как будто пользуется любым случаем, чтобы просветить своих читателей в основах библейской истории (Сперанский М.Н.
Повесть о городах Таре и Тюмени. \\ Труды Комиссии по древнерусской литературе. Л., 1932. С. 17).
Такое объяснение обильных отступлений автора от основного повествования в область христианского учения представляется совершенно справедливым. Нельзя забывать, что Есиповская летопись создавалась во вновь колонизуемой стране, далеко еще не «просвещенной» христианским учением, и, по всей вероятности, выполняла задачу не только исторического, но и проповеднического сочинения. (Сибирские архиепископы ХVII века постоянно жалуются на «падение нравов» своей паствы под пагубным влиянием языческих и магометанских верований народов Сибири. См., напр.: Миллер Г.Ф. История Сибири. Т. 2. С. 276-282, 293-297). В этом можно отметить ее сходство с ранними русскими летописями: подобные отступления и сравнения характерны для Повести временных лет, где также излагаются наряду с историческими фактами основы христианского учения; особенно интересен в этом отношении рассказ об испытании вер Владимиром, включающий изложение христианского символа веры (Повесть временных лет. \ Подгот. Текста Д.С. Лихачева; Под ред. В.П. Адриановой-Перетц. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 74-80; Сухомлинов М.И. О древней русской летописи как памятнике литературном. \\ Сухомлинов М.И. Исследования по древней русской литературе. СПб. Т. 1. С. 70-77). В дальнейшем, по мере утверждения христианства на Руси, такие отступления в летописных сочинениях встречаются все реже и реже. Для исторических сочинений XVII в., когда создавалась Есиповская летопись, они уже не характерны. Но, по-видимому, упомянутые обстоятельства создания памятника во вновь колонизуемой и христиански просвещаемой стране вызвали к жизни те же принципы объединения светских и христианских мотивов, которые характерны для начального периода русской литературы.
По своей общей композиции Есиповская летопись с первого взгляда напоминает Казанскую историю, которая также начинается с краткого описания местоположения Казанского царства, перечня и характеристики населяющих его народов; затем следует история самого Казанского царства, где главное внимание уделено отношениям Казани и Руси; наконец, как завершение этой истории, - рассказ о походах Грозного на Казань и о победе русских в итоге длительной борьбы. В конце, как и в Есиповской летописи, говорится о распространении христианства в Казанском царстве, о поставлении архиепископов и о благодарности Богу.
Вместе с тем, несмотря на большое внешнее сходство, Есиповская летопись принципиально отличается от Казанской истории по типу исторического повествования. Если Есиповская летопись последовательно сохраняет старый, «летописный», характер расположения материала в строгой хронологической последовательности, а каждая глава в ней начинается с как можно более точного приурочения каждого события к определенной дате, то автор Казанской истории дает лишь самое общее соотнесение событий во времени. В большинстве глав он вообще не указывает дат (Дворецкая Н.А.
Археографический обзор списков повестей о походе Ермака. \\ ТОДРЛ. М.-Л., 1957. Т. 13. С. 44, 46, 51, 54, 57).
Если же они и указаны, то, как правило, не в начале главы; они упомянуты попутно, но не открывают известия, что характерно для летописи (Там же. С. 47, 48, 53, 56, 61, 67); в редких случаях статья начинается с даты, но и тогда хронологические приурочения в Казанской истории очень приблизительны, например: «И в то же время во едино спустя по умертвии Зеледии-салтана, царя Великия Орды, 18 лет, а по взятие казанстем от князя Юрья 30 лет...» (Там же. С. 49, ср. с. 58, 68), автор как бы приводит в отдельных случаях хронологические отметки, по которым читатель при желании может высчитать дату события, но сам он хронологическими выкладками не занимается.
Второе значительное отличие Казанской истории от Есиповской летописи заключается в принципах отбора материала. Есипова интересует история страны в целом, поэтому он включает в свое сочинение все факты, какие ему доступны. В том случае, когда факты не соответствуют его концепции или, возможно, кажутся ему не имеющими значения для собственно сибирской истории (как, например, рассказы о разбойничестве Ермака на Волге или об участии Строгановых в покорении Сибири), он просто оставляет их за пределами своего повествования. Такой принцип отбора материала тоже можно назвать «летописным»: он характерен именно для древнейших летописей, где мы не встречаем «фальсификаций» предшествующих источников. Политические оценки и концепции древнейших летописцев, находящие отражение в их сочинениях, формируются прежде всего подбором фактов - концентрацией тех, которые соответствуют взгляду автора, и отбрасыванием неподходящих.
Автор Казанской истории не стремится создать полной истории Казанского ханства; его главная цель - доказать правомерность присоединения Казани к Русскому государству, поэтому из всей истории он выбирает лишь факты русско-казанских отношений; связи Казани с другими государствами (Крымским ханством, Ногайской ордой и т. п.) никак им не освещаются, если они непосредственно не влияют на отношение Казани к Руси. Помимо целенаправленного отбора материала, автор Казанской истории подвергает его обработке, в результате которой материал получает тенденциозное освещение.
Ставя своей целью доказать права Руси на Казанские земли и описать историю борьбы Руси и Казани, автор Казанской истории совершенно естественно заканчивает свое повествование победой русских и утверждением христианства в Казанском царстве. Дальше этого история не продолжается. После присоединения Казани к Руси ни о самостоятельной ее истории, ни тем более об особых сношениях ее с Русским государством речи быть не может. Присоединение Казани - главный итог всего сочинения; именно поэтому встречающиеся в рукописях Казанской истории продолжения основного текста всегда связаны с темой завоевания Казани и временем Ивана Грозного (Казанская
история. Л., 1954. С. 20-39 (археографический обзор)).
Чтобы проверить вывод о типологической близости Есиповской летописи к древнейшему летописанию, рассмотрим более частные черты, также отражающие специфику летописного повествования. Наиболее показательны в этом отношении принципы изображения человека, поскольку «человек в изображении писателя - это тот центр, к которому стягиваются все нити, управляющие художественным механизмом произведения, тот фокус, в котором получает свое наиболее яркое воплощение «стиль писателя». (Еремин И.П.
Новейшие исследования художественной формы древнерусских литературных произведений // Еремин И.П. Литература... С. 239).
Ермак у Есипова фактически не выделяется из состава дружины. Везде, где идет речь о русских в Сибири, Есипов употребляет термин «казаки» или же «Ермак с товарищи». Руководящее положение Ермака подчеркивается лишь тем, что время от времени автор называет его по имени, и слабым намеком на особую награду Ермаку в рассказе о царском жаловании казакам: царь «Ермака же своим царским жалованием заочьным словом пожаловал; казаков же государь пожаловал своим царьским жалованьем, денгами и сукнами, и паки государь отпусти их в Сибирь к Ермаку с товарыщи. Ермаку же и прочим атаманом и казаком посла государь свое государьское жалованье многое...» (с. 138); какую именно награду получил Ермак, Есипов не уточняет, но в других сибирских летописях, например в Ремезовской, говорится о «царских панцырях» Ермака.
Ермак и казаки всегда действуют как единое целое. Даже грамота царю о завоевании Сибири, судя по ее пересказу в летописи, была написана от имени всей дружины; об этом свидетельствует последовательное употребление глаголов во множественном числе: «...того же лета Ермак с товарыщи послаша к
Москве [соунчом атамана и казаков] и писаша
ко благочестивому царю и великому князю Ивану Васильевичю... что изволением всемилостиваго... Бога... царство Сибирьское взяша
и царя Кучюма и с вой его победиша,
под его царскую высокую руку привели
многих живущих тамо иноземъцов...» (с. 136-137). В тех немногих случаях, когда Сычевский список Есиповской летописи, принятый за основной в издании Археографической комиссии, упоминает только о Ермаке, варианты по другим спискам дают сочетание «Ермак с товарищи»: «...приде во град к Ермаку (К: с товарыщи) тотарин, имянем Сенбахта, и поведа ему, что царевичь Маметкул... стоит на реце Вагаю... Ермак же (вариант: с товарищи) посла некоторых товарства своего юных и искусных ратному делу...» (с. 138-139).
Лишь два эпизода в летописи рассказывают о Ермаке отдельно от дружины. В первую очередь это рассказ о гибели Ермака, когда были перебиты казаки и он остался один: «Ермак же, егда виде своих воинов от поганых побиеных и ни от кого ж виде помощи имети животу своему, и побеже в струг свой и не може дойти, понеже одеян [бе] железом, стругу ж отплывшу от брега, и не дошед утопе...» (с. 148). Обстоятельства гибели Ермака описываются одинаково во всех сибирских летописях (вне зависимости от их стилистического оформления); по всей вероятности, это описание соответствует действительности или отражает прочно утвердившуюся народную легенду. Помимо этого рассказа, Ермак выступает самостоятельно лишь в эпизоде, повествующем о приеме царевича Маметкула. Здесь он изображен полноправным правителем Сибири, полномочным представителем Русского государства; это обстоятельство особо подчеркнуто тем, что рассказ о Маметкуле следует за главой о посольстве казаков к царю и о царской награде Ермаку: «...приведоша же сего (Маметкула. - Е.Р.)
во град к Ермаку с товарыщи. Ермак же прият сего, поведает же ему царьское великое жалованье и ублажает его ласкосердыми словесы» (с. 139).
На протяжении всего повествования Есипов ни разу не дает авторской характеристики Ермака. Даже после гибели Ермака нет обычного в этих случаях «похвального слова». Авторская оценка дается лишь действиям отряда казаков в целом; не один Ермак, а именно весь отряд изображается орудием Бога в борьбе с неверными: «Избра Бог не от славных муж, царска повеления воевод, и вооружи славою и ратоборством атамана Ермака Тимофеева сына и с ним 540 человек. Забыша бо сии света сего честь и славу, но смерть [в] живот преложиша, возсприимъше щит истинныя веры и утвердившеся мужествено и показавше храбрость пред нечестивыми, не поскорбеша бо о суетных, сладкое и покоишное житие отринуша, жестокое же и бритное дело, оружия и щиты возлюбиша, не даша бо покоя скраниям своим, ни зеницам дремания, дондеже Божиею по-мошию прияша [одоление] на окаянных бусорман...» (с. 122-123). И в этом случае, как мы видим, Ермак неотделим от дружины.
Изображение положительного героя у Есипова полностью соответствует принципам стиля «монументального историзма», которым характеризуются древние русские летописи. Герой летописи всегда является представителем «определенной среды, определенной ступени в лестнице феодальных отношений» (Лихачев Д.С.
Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 28);
точно так же Ермак в Есиповской летописи олицетворяет сословие казаков - именно поэтому он для автора неотделим от дружины. Можно было бы думать, что в таком единении вождя и подчиненных сказывается своеобразный демократизм казачьего «круга», выбирающего атаманов и проповедующего равенство своих членов; этот демократизм прослеживается в произведениях, созданных в казачьей среде, например в повестях об Азовском взятии и сидении. Однако нет никаких оснований говорить о внимании Есипова к демократическим традициям казачьей литературы. Его произведение, напротив, носит строго официальный характер; различие Есиповской (официальной) и демократической (фольклорной) оценки похода Ермака убедительно показано Н.А. Дворецкой в специальной статье (Дворецкая Н.А.
Официальная и фольклорная оценка похода Ермака в XVII в. // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 14. С. 330-334).
Официальный характер изображения положительного героя (прежде всего князя) также свойствен древним летописям. Летописца не интересует частная жизнь человека, черты его характера. Основой характеристики служит не личность героя, не его индивидуальность, а его поступки, действия, дела. Человек сам по себе как бы растворяется в описании этих действий, личность заслоняется большими историческими событиями. Следуя этому принципу, Есипов рассказывает только о действиях всего отряда казаков, их походах, боях, столкновениях с местными жителями. Мы не найдем у него ни портретов, ни психологических характеристик казаков и Ермака. Возможно, что старательное умолчание Есипова о частной жизни казачьего отряда (у него нет даже тех деталей, которые мы находим в других сибирских летописях - Строгановской и Ремезовской) связано именно с официальной оценкой похода и образа Ермака; в противном случае в летопись непременно проникли бы детали демократической характеристики героя, что и произошло в распространенной редакции Есиповской летописи.
Отсутствие «похвального слова» Ермаку после рассказа о его гибели вряд ли связано с содержанием источников Есиповской летописи. Посмертные похвалы князьям в летописи редко отражали действительные черты характера героя и являлись, по сути дела, результатом чисто литературного творчества. Авторы их не нуждались в специальных исторических источниках, используя в качестве образца твердо сложившиеся стилистические каноны (Еремин И.П.
Киевская летопись. \\ Литература Древней Руси. С. 114-123). Таким образом, отказ Есипова от «похвалы» Ермаку связан не с содержанием его источника, а с определенной литературной манерой. Скорее всего, в этом случае Есипов следовал традиции новгородского летописания, для которой похвалы князьям не характерны (Лихачев Д.С.
Человек... С. 58-59).
«Похвалы» князьям в летописи отличаются «агиографической стилизацией» и ярче всего свидетельствуют о проникновении в летопись «агиографического стиля» (Еремин И. П.
Киевская летопись... С. 114-123; Адрианова-Перетц В.П.
Задачи изучения «агиографического стиля» Древней Руси // ТОДРЛ. Т. 20. С. 41-46). Рассмотрев возможные связи Есиповской летописи с житийной литературой, мы можем проверить уже приводившееся мнение С.В. Бахрушина о том, что «сочинение Есипова отвечало потребности в литературно составленном житии нового патрона Сибирской кафедры» (Бахрушин С.В.
Очерки по истории колонизации Сибири в ХVII и XVII вв. \\ Научные труды. Т 3, ч.1. С. 29; Андреев А.И.
Очерки по источниковедению Сибири. М.-Л., 1960. Вып. 1. XVII в. С. 218). Его высказывание о близости образа Ермака у Есипова к житийной литературе основано, по-видимому, на той уже приводившейся оценке, которая дается автором всему отряду казаков, «орудию» Бога в борьбе с неверными. Она действительно связана с агиографической литературой, но не с житийным жанром, а с Синодиком, из которого и заимствована.
В противоположность образу Ермака, «растворяющемуся» в действиях всего казачьего отряда, образ Кучума предстает в Есиповской летописи гораздо более отчетливо. Здесь можно заметить попытку автора психологически объяснить его дурные поступки; внимание к побудительным причинам действий врага также характерно для стиля «монументального историзма», при этом в качестве «причин» выступает ограниченный набор человеческих качеств: гордость, зависть, честолюбие, жадность (Лихачев Д.С.
Человек... С. 37).
Кучум в Есиповской летописи, подобно татарским ханам в древнерусских исторических повестях (Тохтамыш, Батый, Мамай и т. п.), - прежде всего «гордый царь»: «Прииде же степью ис Казачьи орды царь Кучюм, Муртазеев сын, со многими воинскими людми, и доиде до града Сибири и град взя и князей Етигера и Бекбулата уби и прозвася Сибирский царь. И мнози языцы повинны собе сотвори, и превознесеся мыслию, и сего ради погибе по глаголющему: Господь гордым противится, смиренным дает благодать» (с. 117-118). Именно эта черта подчеркивается автором на протяжении всего сочинения: «...они бо окаянъни яростию претяще им и гордяся паче кинтавр и яко Антей» (с. 124).
Если Ермак составляет одно целое со своей дружиной, то Кучум, напротив, всегда изображается отдельно от приближенных. Нельзя указать ни одного сочетания «Кучум и татары», подобного уже приводившемуся сочетанию «Ермак с товарищи». Глаголы, описывающие действия Кучума, всегда стоят в единственном числе даже в тех случаях, когда имеется в виду не его личный поступок, а дела татарского отряда: «Слышав же царь Кучюм пришествие руских воин и мужество их и храбрость и о сем оскорбися
зело и паки мысль свою предлагает,
вскоре посылает
во всю свою державу, дабы ехали к нему воинстии людие во град Сибирь... Посла
же царь сына своего Мамет-кула со множеством воин и повеле...
засеку учинити подле реку Иртишь под Чювашевым...» (с. 126); «Царь же Кучюм виде
своих падение, изыде
со многими людми [и ста]
на высоце месте на горе...» (с. 128); «Егда ж побежден бысть
царь Кучюм и бежа
из града и с царства своего в поле и доиде
и обрете
место и ста
ту со оставшими людми... Некогда же покусися
итти и собра
оставшия воя, елико бысть, и поиде
в Сибирь... не многая веси агарянския поплени
и бежа,
идеже пребываше.
Поведано же бысть во граде Тоболске, яко царь Кучюм поплени
тотарския веси, и собрашася рускии вой и погнаша вслед его...» (с. 159-160); «Царь же Кучюм утече
не со многими людми и доиде
до улуса своего и оставшия люди взят
и иде
втай в Колмыцкую землю и улусы, и подсмотря стада конская и нападше, отгна»
(с. 160).
Эта «отъединенность» Кучума, начало которой положено его гордыней и возвеличением, с течением времени превращается в полное одиночество по мере того, как после русских побед его оставляют бывшие союзники. Уже на четвертый день по взятии города Сибири остяцкий князь Бояр приносит дань Ермаку (с. 134-135), затем отходит от него думный Карача (с. 140-141); наконец, погибает Кучум от руки своих бывших союзников нагаев, которые заявляют ему: «Яко русский вой уведают, яко ты зде пребывавши, да и нам такожде сотворят, яко ж и тебе» (с. 161). Одиночество, бессилие, бесславная кончина составляют наказание гордого царя - наказание, начавшееся с приходом казачьего отряда. Интересно отметить, что все большее одиночество Кучума по ситуации сходно с положением шамана Пама в Житии Стефана Пермского: потерпев поражение в состязании со Стефаном Пермским, Пам оказался покинутым своими соотечественниками, перешедшими в новую веру.
Отличительной чертой образа Кучума в Есиповской летописи являются «плачи», приписанные ему автором. Так, услышав об отходе думного Карачи, царь «восплакася плачем велиим и рече: Его же Бог не помилует, того и любимии друзи оставляют и бысть яко враги» (с. 140-141). Значительно больше по объему «плач» Кучума после победы русских под Чувашевым: «Царь же Кучюм виде [царства] своего лишение, рече сушъщим с ним: Побежим не медляще, сами видим всего лишени; сильнии изнемогоша, храбрии избиени быша. О горе! о люте мне, увы, увы! Что сотворю и камо бежу! Покры страмота лице мое! Кто мя победи и напрасно мя из царства изгна? От простых людей Ермак не со многими пришед и толика зла сотвори, воя моя изби, меня посрами. А того, беззакониче, не весть, что и чада родитель своих ради стражут ово пожаром, ово гладом и наготою, и от зверь скоту снедаему быти. Беззаконниче, за скверны твоя не хотя Бог тя видети, и обратися болезнь чюжая на главу твою, и неправда ж твоя на тя сниде! Тако он и сам на ся рек, к сему же глагола: Се аз победих во граде Сибири князей Етигера и Бекбулата и многое богатство приобретох; приидох же и победих ни от кого ж послан, но самозванен приидох корысти ради и величия» (с. 131-133).
Лироэпические плачи были широко распространены в древнерусской литературе (Адрианова-Перетц В.П.
Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.; Л., 1947). Разнообразные по содержанию, они используют в стилистике художественные приемы библейских плачей и устных причетей. «Плачи» Кучума в Есиповской летописи сохранили только отдельные элементы типичной стилистики - эмоциональные возгласы («О горе! о люте мне, увы, увы!»), риторические восклицания и вопросы («Что сотворю и камо бежу! Покры страмота лице мое! Кто мя победи и напрасно мя из царства изгна?»). В остальном это фактически не «плачи», а речи героя, характерные для экспрессивно-эмоционального стиля. Как показал Д.С. Лихачев на примере Жития Стефана Пермского, такие речи абстрактны, книжны, лишены «речевой характеристики»; они ничем не отличаются по стилю от речи автора (Лихачев Д.С.
Человек... С. 89-90). Есипова, например, не смущает то, что магометанин Кучум не только обращается к авторитету христианского Бога («Его же Бог не помилует, того и любимии друзи оставляют...»; «...за скверны твоя не хотя Бог тя видети»), но даже приводит цитаты из Псалтыри: «...и обратися белезнь чюжая на главу твою, и неправда ж твоя на тя сниде» (Пс. 7, 17). Речи Кучума на деле выражают авторскую характеристику и оценку героя, поэтому здесь наблюдается смешение местоимений и глаголов в первом, втором и третьем лице («Ермак... воя моя
изби, меня
посрами. А того, беззаконниче, не весть,
что и чада родитель своих ради стражут ово пожаром, ово гладом и наготою... Беззаконниче,
за скверны твоя
не хотя Бог тя
видети...»), свидетельствующее о смешении авторской и прямой речи.
Интересно отметить, что в этой речи-характеристике подчеркивается не только «гордость» (величие) Кучума, но и его «корысть»: «...самозванен приидох корысти ради и величия». Но в целом образ Кучума в произведении Есипова связывается с широко распространенным литературным мотивом о царе, наказанном за гордость. Этот мотив очень часто встречается в русских исторических произведениях, рассказывающих о борьбе с иноверцами, прежде всего с татарами. Он присутствует в повестях о Батые, о Темир-Аксаке и наиболее ярко прослеживается в Сказании о Мамаевом побоище.
Синодик ермаковым казакам, послуживший источником для Есиповской летописи, в противопоставлении Ермака и царских воевод не развивает темы гордого царя. Правда, можно увидеть ее основы в определении Кучума как «бусорманъского царя» (с. 164), поскольку «гордость» является одним из основных качеств язычников, не просвещенных христианством; однако такое развитие и распространение слабых намеков памятника может завести слишком далеко. Скорее всего, основой этого противопоставления в Синодике была его связь с агиографическими жанрами древнерусской литературы, где нередко встречается возвеличение кого-либо «от простых людей», тем более в связи с противопоставлением царю-язычнику.
Возможно, что прославление простолюдина Ермака в церковном памятнике (Синодике) было созвучно общему направлению деятельности русской церкви XVI - начала XVII в., когда были канонизированы, например, многие святые-юродивые (Василий Блаженный, Михаил Клопский, Прокопий Устюжский и др.). Как справедливо предполагает И.У. Будовниц, канонизация почитаемых в народе юродивых, которые при жизни преследовались и осмеивались (единственное исключение составляет Михаил Клопский), отражала попытку официальной церкви идеологически воздействовать на народные массы в период крайнего обострения классовой борьбы внутри русского общества: таким путем, с одной стороны, делалась уступка народному мнению, которое видело в юродивых обличителей богатых и борцов за социальную справедливость; с другой стороны, «насильственным действиям духовенство противопоставляло идею терпения, смирения и всепрощения, воплощенную в подвигах юродивых» (Будовниц И.У.
Юродивые Древней Руси // Вопр. истории религии и атеизма. М., 1964. Сб. 12. С. 192).
При этом канонизировались лишь древние юродивые, которых современники канонизации знали только по легендам и преданиям; им можно было приписывать любые подвиги благочестия и те черты характера, которые важны были для официальной пропаганды.
В церковном поминании Ермака можно отметить следы той же тенденции. Его прославление оказалось возможным лишь через 40-50 лет после его гибели; если при жизни он был «изгоем» русского феодального общества, государственным преступником, которому грозила казнь в случае поимки, то через несколько десятилетий официальная церковь нашла возможным прославить его как христианского героя. Это, как и в примерах с канонизацией юродивых, связано с популярностью Ермака в широких народных массах, особенно в Сибири; кроме того, путем признания и прославления Ермака как носителя христианских добродетелей официальная пропаганда стремилась нейтрализовать его славу как борца против феодальных верхов и богачей (См. подробнее: Дворецкая Н.А.
Официальная и фольклорная оценка...). Сделать это раньше не представлялось возможным, пока были живы его соратники и современники, знавшие подлинное лицо казачьего атамана.
Есиповская летопись подобно большинству русских летописей древнейшего типа объединяет несколько стилистических планов: конкретные рассказы о походе Ермака и о дорусской истории Сибири; описания битв русских с татарами, приближающиеся к воинским повестям; риторические отступления с общей оценкой событий. Стилистика каждого такого отрывка, как в любом полиморфном жанре, определяется не столько жанровой принадлежностью произведения в целом, сколько целенаправленностью и задачами отдельного рассказа.
Рассказы о походе Ермака и особенно о дорусской Сибири по своему типу приближаются к наиболее простому виду летописного повествования - «погодной записи» с ее характерными внешними признаками - краткостью и подчеркнутой документальностью изложения (Еремин И.П.
Киевская летопись... С. 98-102).
Сфера употребления кратких документальных записей у Есипова определяется достаточно четко. Прежде всего, это рассказы об истории Сибири до прихода русских - та часть, где говорится о старых правителях страны:» [По нем же] (Тайбуге. - Е.Р.)
княжил сын его Ходжа; по сем Ходжин сын Map. [Маровы дети Адер и] Ябалак. Князь же Map женат был на сестре Ка[за]нского царя Упака... Маровы же дети Адер и Ябалак умре своею смертью» (с. 115); «По князе же Мамете княжил на Сибири Ябалаков сын Агиш; по нем же Маметов сын Казым, по нем Казымовы дети Етигер, Бекбулат; Бекбулатов же [сын] Сейдяк» (с. 117). Упоминание о любом из перечисленных сибирских князей может при случае разрастись в отдельный «летописный рассказ» (по терминологии И.П. Еремина), если найдутся новые сведения любого происхождения. В качестве примера того, как Есипов использует, не упуская, дошедшие до него факты, можно привести рассказ о воцарении Чингиса и Тайбути (с. 113-114).
Есипов старается включить в свое сочинение любые сведения, доступные ему. В рассказе ощущаются элементы устного народного предания (царский сын, спасенный от убийства; его дальнейшее возвышение и воцарение; фольклорный характер речи царя Чингиса и т. п.) и наряду с ними точное географическое приурочение места действия («...ныне ж на сем месте град Тюмень»). Благодаря этому краткое сообщение типа погодной записи перерастает у Есипова в летописный рассказ, также документальный по стилю изложения, но использующий народно-эпическую традицию.
Вторую группу кратких статей типа погодных записей составляют известия об официальных событиях после прихода русских в Сибирь, в основном связанных с деятельностью царских воевод: «В лето 7093 приидоша с Руси воеводы Василей Сукин да Иван Мясной, с ними же многия руския люди. Поставиша ж град Тюмень, иже преже бысть град Чингий, и поставиша домы себе, воздвигоша же церкви в прибежище себе и прочим православным християном» (с. 153-154); «В лето 7095, при державе благочестиваго государя царя и великого князя Феодора Ивановича веса Русии и по его царскому изволению, послан с Москвы ево государев воевода Данило Чюлков со многими воинскими людми. По повелению государьскому доидоша до реки Иртиша, от града Сибири пятнацать поприщь; благоизволи ту просветити место во славословие Отцу и Сыну и Святому Духу: вместо сего царствующаго града причтен Сибири; старейшина бысть сей град Тоболеск, понеже бо ту победа и одоление на окаянных бусормен бысть, паче ж и вместо царствующаго града причтен Сибири» (с. 154-155).
Отрывок об основании Тобольска пространен по сравнению с другими, но увеличение текста в данном случае идет путем употребления терминологии официальных документов. По существу же тип сообщения не меняется - говорится о приходе в Сибирь воеводы Данила Чулкова и об основании города Тобольска. Именно записи, подобные второй группе, послужили основой для позднейшего продолжения Есиповской летописи - в первую очередь для Описания о городах и острогах Сибири, которое полностью состоит из сообщений о сибирских воеводах (перечни даются по городам) и об основании новых городов. Возможно, что Описание составлялось в значительной мере из подлинных погодных записей.
Рассказы о походе Ермака отличаются краткостью, сжатостью, минимальными средствами украшения речи, деловым стилем изложения, близким к стилю документов; все эти черты вполне соответствуют тому типу летописного повествования, который определяется термином «летописный рассказ» (Еремин И.П.
Киевская летопись... С. 102-114).
В качестве примера можно привести такие рассказы Есиповской летописи, как «О убиении казаков от тотар» (с. 135-136), об убийстве казаков «от нечестиваго Карачи» (с. 144-145), «О взяти князя Сейдяка и царевича Казачьи орды Салтана и Карачи и о убиении прочих» (с. 155-158).
Они описывают события в их естественной последовательности, т. е. в той, какая представляется естественной автору сочинения. Факты не перемещаются во времени, их чередование в летописи соответствует тому, как они следовали друг за другом в реальной действительности. В некоторых случаях реальные факты могут соединяться с фактами явно фольклорного происхождения - с устным народным преданием. Так, весь рассказ о пленении Сейдяка, повествующий о действительном событии, построен на фольклорных мотивах; с фольклором связано в первую очередь сюжетное построение статьи - рассказ о пленении перерастает в сказочный мотив о победе над врагом с помощью хитрости. Фольклорные мотивы можно увидеть в том, что татарских вождей трое (правда, в данном случае это является реальным фактом), в троекратном испытании их при помощи чаши вина и в характере речей воеводы; самое поверье, что поперхнувшийся за чашей мыслит зло на хозяина, связано с народными приметами и верованиями.
В указанных отрывках можно отметить лишь два элемента, «украшающих» повествование: эпитеты и сравнения.
Главной особенностью эпитетов у С. Есипова является присущий им оттенок моральной оценки. Так, термин «поганые», как мы уже говорили, употребляется Есиповым лишь в том случае, когда он расценивает сибирские народы как врагов русских - во время битв (но не в период их подготовки), - или в официальных церковных формулировках. Тот же характер конкретной моральной оценки имеют и другие эпитеты в Есиповской летописи. Упоминание о Караче в рассказе о гибели казаков сопровождается эпитетом «нечестивый»; этот эпитет появляется лишь во второй части рассказа, после указания на факт предательства татар, но здесь зато приобретает оттенок постоянного. В первой части рассказа лишь эпитеты к слову «шертвование» («безбожное и лукавое») как бы предсказывают будущее несчастье, подготавливают читателя к нему; при этом они также имеют оценочно-моралистический характер.
Другие случаи употребления оценочных эпитетов также всегда связаны у Есипова с конкретной, относящейся к настоящему моменту оценкой человека и события. Например, эпитет «окаянные» употребляется по отношению к татарам в основном в конце рассказов о сражении, когда после завершения битвы русские продолжают гнать врага: «Тако бо победиша окаянных
бусорман, Божий бо гнев прииде на нь за беззаконие их и кумиропокланяние...» (с. 131); после битвы под Чувашевым казаки «поидоша ко граду к Сибири без боязни... и не бе слышати во граде ни гласа, ни послушания, мняще же прежде егда скрышася во граде окаяннии
«(с. 134). Эпитет «нечестивые» («злочестивые») также употребляется по отношению к татарам только в рассказах о сражениях, когда татары выступают врагами русских: «...изы-доша из града казаки тай... и нападоша на нь нощию... и побиша множество нечестивых
тотар... прочий же тотаровя разбегошася врознь» (с. 146); «...оставшая во граде Сибири, видяще, яко наставника (Ермака. - Е.Р.) злочестивыи
тотаровя убиша... и убояшася жити во граде...» (с. 149). Характерно, что в первом примере побиты «нечестивые» татары, об остальных говорится «прочий тотаровя».
На основе этих наблюдений можно сделать вывод о том, что эпитеты «поганые», «окаянные» и т. п. далеко не всегда являются постоянными даже по отношению к «неверным»: их употребление в значительной мере зависит от общей оценки событий и конкретного контекста. (Возможно, что во многих случаях употребление эпитетов такого типа определялось не столько авторским замыслом, сколько традиционными «литературными формулами», о чем мы еще будем говорить). В недавнее время вывод об относительной «постоянности» эпитетов даже в устном народном творчестве был сделан А.П. Евгеньевой в итоге анализа северных причитаний (Евгеньева А.П.
Очерки по языку русской устной поэзии в записях XVII-XX вв. М.; Л., 1963. С. 298-314); по ее наблюдениям, постоянный или непостоянный характер эпитета в фольклоре определяется жанром, темой, задачей произведения, т. е. теми же факторами, что и в нашем памятнике.
Другой тип постоянных эпитетов, который можно отметить в Есиповской летописи, закрепляется при определенных существительных под влиянием длительной письменной традиции, зачастую превращающей существительное с эпитетом в термин. Так, постоянным эпитетом по отношению к реке Обь в Есиповской летописи является слово «великая»:
«....сия же река Иртиш вниде своим устаем в великую
реку, глаголемую Обь» (с. 111); «...приидоша под городок множество остяков, живущих по великой
Оби и по Иртишу...» (с. 152). Возможно, что сочетание «великая Обь» уже в первой половине XVII в. делается термином - именно такое сочетание, например, постоянно употребляется в Книге Большому Чертежу, датирующейся 1627 г.: «Река Обь великая
пала в море, в летнюю раннюю зорю, а течет от Бухарской земли с правой стороны» (Книга
Большому Чертежу. / Подгот. к печати и ред. К.Н. Сербиной. М.; Л., 1950. С. 168).
Ряд постоянных эпитетов в Есиповской летописи связан по происхождению с терминологией царских грамот. Так, подчинение сибирских народов определяется термином «привести под руку», который сопровождается постоянными эпитетами «царская» и «высокая»: «...под его царскую высокую
руку привели многих живущих тамо иноземъцов... и к шерти их по их вере привели многих, что быть под его царскою высокою
рукою до веку...» (с. 136-137). Царский титул («царь и великий князь») может сопровождаться в летописи постоянным эпитетом «благочестивый»: «...благочестивый
государь царь и великий князь Иван Васильевичь всеа Русии ко Господу отъиде в вечный покой; по своем же преставлении на свой царский престол повеле возвести сына своего Феодора Ивановича благочестивого
царя и великаго князя, всеа Русии самодержца» (с. 143).
Ряд эпитетов в Есиповской летописи имеют книжное происхождение и стали постоянными именно в результате длительной письменной традиции в своем книжном варианте; имеются в виду такие сочетания, как «праведная
молитва» (с. 136), «блаженный
Моисей» (с. 120) и т. п.
Савва Есипов использует в своей летописи два типа художественных сопоставлений.
Наиболее элементарными сравнениями являются те, которые не несут качественной оценки сравниваемых предметов, а лишь уточняют и объясняют их свойства. Они не требуют особых растолкований в виде целых художественных картин, что характерно для метафор-символов, и доступны самому неискушенному читателю: «И воста на него его же державы от простых людей имянем Чингис, и шед на него, я со разбойник,
с прочими…» (с. 113); «...сих же царств Росийскаго и Сибирьские земли облежит Камень (Урал. - Е. Р.)
превысочайший зело, яко дося[за]ти инем холмом до облак небесных... яко стена граду утвержена»
(с. 108-109); «Слышанно же бысть во граде, яко сии воини побиени быша от нечестиваго Карачи, Ермак же и казаки... рыдаху на мног час, аки о чадех своих»
(с. 144-145); «И еще же Божие Отческое его попечение разумеем, им же о нас печется и покрывает, яко птица птенца своя»
(с. 121).
В отдельных случаях эти сравнения могут приобретать значение символов при характеристике деятельности высших божественных сил; однако даже в последнем примере, когда предметом сравнения является Бог, оно не теряет своей реальной основы; «птица» представляет в этом случае конкретный образец материнской или, скорее, отеческой заботы, что подчеркивается и эпитетом «Божие Отческое
его попечение»; впрочем, упоминание о Боге-Отце соответствует и христианскому догмату Троицы, чем и определяется, по-видимому, сравнение с отеческой заботой.
Другой тип представляют метафорические сравнения (мы называем такие сравнения «метафорическими», поскольку в древнерусских памятниках сопоставление предметов по одному традиционному признаку может оформляться в виде сравнений и в виде метафор. Ср. в Повести о Таре и Тюмени: поганые, «яко зверие диви», но: Бог «не попусти дивиему зверю»), источником которых чаще всего служат образы животных. Как правило, они дают качественную оценку предмета; переносное значение в них укреплено длительной литературной традицией, а в некоторых случаях поддерживается и поэтикой фольклора.
Враги казаков, действующие исподтишка, в Есиповской летописи сравниваются со змеями и с ехидной: «...стражу ж утвердиша крепце от поганых, да не яко змии
ухапят окаяннии» (с. 133); «...и повеле говорити им князю Сейдяку, чтоб он приехал в город советовати о мирном поставлении, еще бо ему сущу яко ехидне
дыхающу на православных християн и не покоряющюся, но яко змии
ухапити хотя» (с. 156).
Такое сопоставление соответствует древней литературной традиции: вслед за Библией, где змей является виновником грехопадения Адама и Евы, его образ стал символизировать в средневековой литературе хитрость, коварство и всякий обман; со змеем сравнивается обычно хитрый и одновременно страшный враг (Адрианова-Перетц В.П.
Очерки... С. 94). В древнерусских памятниках со змеями сравниваются в первую очередь враги православия - цари-язычники (Хронограф, Мучение Георгия), татары, приходящие на Русь с войной, - Улу-Махмет, Мамай (Орлов А.С.
Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902. С. 31-32).
«Сии же, Господи, приступаше аки змий
к гнезду окаянный Мамай, нечестивый сыроядец, на крестьянство дерзнул...».
Если змей олицетворяет коварство, то ехидна является образом жестокости и злобы. Так она истолкована в Физиологе, в таком значении употреблял это сравнение Иван Грозный в посланиях Курбскому (Адрианова-Перетц В.П.
Очерки... С. 92). С ехидной сравнивается Мамай, идущий на Русь: «Что есть великое сверепьство Мамаево? аки некая ехидна,
прыскающи, пришед от некия пустыни, пожрети ны хощеть» (Повести
о Куликовской битве. М., 1959. С. 33-34).
Сравнение врагов-татар со змеями и ехидной в Есиповской летописи полностью соответствует литературной традиции, сохраняя ту же качественную оценку сравниваемого предмета. Кроме того, они непосредственно связаны с теми же или близкими глаголами: «яко змии ухапити» -
ср. «яко змиям поглотити» (Новая повесть); «яко ехидне дыхаюшу»
- ср. «яко змия ехидна огнем дыхая» (Повесть И.М. Катырева-Ростовского), «аки змий, дыша» (Новая повесть), «аки некая ехидна прискающе», «аки неутолимая ехыдна гневом дыша» (Сказание о Мамаевом побоище). Выражения типа «гневом (огнем, яростию, злобою) дыша (дохнув)» встречаются в воинских повестях и сами по себе, без сравнения с ехидной или змием» (Орлов А.С.
Об особенностях... С. 31); см., например, в Повести о разорении Рязани Батыем: «Окаяный Батый дохну огнем от мерскаго сердца своего» (Воинские
повести... С. 12).
В соответствии с традиционным пониманием «змия» как символа басурманства, в исторических повестях употребляется сочетание «гнездо змиево» для обозначения земли врагов. Под непосредственным влиянием Повести о Царьграде Нестора-Искандера родилась легенда об основании Казани, с которой А.С. Орлов связывает выражение «гнездо змиево», употребляемое автором Казанской истории по отношению к Казанскому царству (Казанская история... С. 47, 75; Орлов А.С.
О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI-XVH вв. // ИОРЯС. 1908. Т. 13, кн. 4. С. 350-351). В соответствии с той же традицией казаки в Повести об Азовском сидении называют турецкий Азов «гнездом змиевым»: «...разорили мы гнездо змиево, -
взяли Азов град, - побили мы в нем всех християнских мучителей и идолослужителей» (Воинские
повести... С. 76); в свою очередь, турки также называют казаков «змиями», а взятый ими Азов - «гнездом змиевым».
Есипов же определяет вражескую землю через образ зверя, а не змея: «Посла Бог очистити место и победити бусорманского царя Кучюма и разорити боги мерския и их нечестивая капища, но и еще быта вогнеждение зверем
и водворение сирином» (с. 122, то же - Синодик, с. 164). Сравнение врагов со зверями характерно прежде всего для агиографической литературы; в отличие от нее в исторических сочинениях такое сравнение может относиться как к врагам, так и к положительным героям» (Орлов А.С. Об особенностях…С. 28-30).
В данном случае говорить о влиянии исторической литературы на С. Есипова, по-видимому, не приходится: этот образ им заимствован непосредственно из основного источника, Синодика, стилистика которого отвечает требованиям агиографических памятников.
Наши наблюдения над жанровой и художественной спецификой Есиповской летописи позволяют сделать вывод о типологической близости этого памятника раннему русскому летописанию XI-XIII вв., того периода, когда летопись складывается и утверждается как литературный жанр. Сходство Есиповской летописи с повестями, отмеченное рядом исследователей, можно объяснить прежде всего тем обстоятельством, что она написана одним человеком и является авторским сочинением - в отличие от древнейших летописей, дошедших до нашего времени лишь в составе летописных сводов. Фактически Есиповская летопись отражает тот начальный этап сибирского летописания, когда ранняя (авторская) летопись еще не успела до конца стать летописным сводом.
Имя Ермак с татарского переводится как "прорыв". И дано было атаману за свойство его характера всегда идти на прорыв, преодоление трудностей. Его поход в Сибирь - это огромный прорвыв в будущее не только России, но и всего человечества. Так, что имя Ермак оказалось весьма символично.
Рассуждая о походе Ермака в Сибирь, историки обычно упускают из вида, что в ходе подготовки к походу и во время его казакам приходилось решать сложные, даже по современным меркам, инженерные и транспортные задачи. Между тем их исследование и понимание с инженерной точки зрения способно определить временную протяженность похода от его начала, до завершения. Опустим причины подвигшие казаков и их спонсоров на этот поход. Начнем с его начала – в конце августа 1581 года, когда Максим Строганов согласился снарядить дружину. Строгановский историк 18 века П.С. Икосов подсчитал, что все припасы отданные казакам стоили 20000 рублей по тогдашним ценам. И хотя проверить ее полную достоверность невозможно, она поражает воображение. Натуральный объем и вес полученного снаряжения хотя бы приблизительно должны были соответствовать этой сумме стоимости.
Атаманы требовали, выдать оружия и продовольствия на 5000 человек из расчета 3 пуда ржаной муки, пуд сухарей, 2 пуда круп и толокна, пуд соли, безмен масла,половину свиной туши, некоторое количество рыбы, по 3 фунта пороха и свинца на казака и знамена полковые «с ыконами, всякому сту по знамени» (Сибирские летописи, стр.315)
Загрузка судов шла днем и ночью. Атаман спешил: нужно было до ледостава перевалить через Камень. Однако грузов оказалось больше, чем могли взять легкие струги. Чтобы увеличить их грузоподъемность делали набоины к бортам, но все равно часть груза пришлось оставить.
Казаки взяли с собой все, что могло понадобиться в дальнем путешествии: топоры, пилы, гвозди, конопать, смолу, лопаты, всевозможные судовые снасти, паруса, пологи (шатры) и т.д. Не забыли и рыболовные неводы (мережи).
Уподобляя казачий полк стрелецкому Сергеев В.И. определил численность дружины вместе с приданными ей охочими людьми близкой к 1650 человекам.(В.И. Сергеев. К вопросу о походе в Сибирь дружины Ермака – Вопросы истории,1959 год №1 стр.123). Дружина имела трубачей, сурначей, литаврщиков и барабанщиков и, следовательно, музыкальные инструменты, имеющие и размер и вес.
Вес продовольствия приходящегося на каждого казака принятого от Строгановых составлял около 10 пудов = 160 кг, вес казака с боевым снаряжением и зимней одеждой – не менее 100 кг, прочее снаряжение и инструмент – не менее 50 кг. на человека. В каждой лодке имелся свой большой котел (ермак) для варки пищи.
Д.Е. Копылов приводит количество судов во флотилии Ермака близкое к 80. Это означает, что если в одной лодке размещалось одновременно около 20 казаков, плюс груз, то полезное водоизмещение лодки должно было составлять не менее 7 тонн. Для размещения такого количества людей и груза длина типичной волжской конструкции лодки при ширине 2,5-3 метра, должна была составлять не менее 12 метров, а собственный вес набухшей в воде лодки около полутора тонн.
Летописи отмечают, что для обеспечения продвижения столь значительных судов по мелководным верховьям рек Чусовая и Серебрянка, Ермак был вынужден перегораживать русло позади флотилии парусами и дождавшись подъема воды продвигаться вперед. Затем паруса переносились вслед за флотилией, и операция повторялась. Пока казаки не достигли водораздела между реками Серебрянка и текущей в сибирскую сторону речку Баранчу – ближайший приток Тагила. Отсюда начинался сибирский волок. Свои внушительные и тяжелые суда казаки на сибирскую сторону перетащить не смогли и весь груз взяли на плечи. Историк Икосов в 1761 году писал: «Струги Ермаковы в коем месте оставлены – и поныне суть многим лесникам и ловцам известны, ибо где оные на берегах оставлены, вырос на них кустарник не малой».
Значительно сократились и запасы продовольствия, хотя казаки пополняли свои запасы за счет грабежа местных племен манси. В результате стычек сократилась и численность казачьего войска. Что частично облегчило задачу продвижения в Сибирь.
Достигнув речки Жаровли, впадающей с юга в Баранчу, Ермак приказал строить небольшие плоты, на которых, преодолев 66 км, спустились до Тагила. Возможно это стало только в конце апреля, когда Баранча поднимается в паводке. Расстояние в 66 км. до Тагила (в переводе с мансийского «много воды») плоты могли пройти за двое суток за счет большой скорости весеннего течения и продолжительного светлого времени суток. Расстояние от места ее впадения в Тагил до впадения Тагила в Туру – 288 км. На Тагиле, при устье реки «Медведки» в дремучем лесу, казаки стали лагерем, чтобы строить новые струги. Народное предание так описывает этот период: «поплыли по той Баранче-реке, и скоро оне выплыли на Тагил-реку. У того Медведя камня, у Магницкова горы остановилися. А на другой стороне была у них плотбища: делали большие коломенки, чтобы можно им со всем убратися. Жили оне тут, казаки, с весны до Троицова дни, и были у них промыслы рыбныя, тем оне и кормилися. И как им путь надлежал, со всем в коломенки убиралися. И поплыли по Тагиль-реке а и выплыли на Туру реку…» Поскольку почти все летописи говорят о постройке здесь Ермаком «коломенок» следует разъяснить, что это такое.
"Это были длинные и довольно узкие суда с совершенно плоским дном, отвесными штевнями и бортами, почти везде ровной вышины и без всякого подбора в соединении с днищем и с потупным образованием носа и кормы. Борта коломенки на протяжении примерно одной трети длины судна в середине его идут совершенно параллельно, в остальных же двух третях, к обеим оконечностям, переходят в кривые, пересекаясь у штевней под острым углом. Вообще все судно по внешнему виду очень напоминает простую берестяную табакерку". В источниках XVI в. по размерам торговых пошлин коломенка приравнивается к стругам. В приговорной грамоте казанского воеводы пошлины с коломенки определяются полуполтиной, в то время как с насадов и дощаников взималась полтина. Вероятнее всего, волжские казаки строили не неуклюжие коломенки, а более привычные им струги. В фундаментальной работе «Волга и волжское судоходство» известный русский исследователь И. А.. Шубин так определяет это понятие: «Сделанные из гладких выструганных досок, плоскодонные и первое время небольшие грузовые суда, свободно скользившие по волнам - стругам, плававшие по мелким речкам - стругам и легко проходившие отмели - заструги, естественно, этими именно чертами и обращали на себя наибольшее внимание, отличались от других судов своего времени и получили название стругов». История стругов прослеживается на протяжении многих веков, что дает право говорить об их высоких мореходных и эксплуатационных качествах. Есть основание думать, что волжские казаки Ермака строили именно струги.
Это судно имеет простейшую, без особых затей, конструкцию и представляет собой большую лодку. Да у Ермаковой дружины и не было времени и особой необходимости для строительства более серьезных посудин. Для военного похода необходимы были суда вместительные и маневренные. Из предания следует, что строили лодки на пологом берегу, с которого их удобно спускать на воду. К тому же для закладки стапеля совершенно необходима ровная площадка.
Это в летописях постройка лодок описана одной фразой. А на самом деле, это процесс сложный и долгий. Прежде всего был необходим хороший, пригодный для судостроения лес: еловый, кедровый, хуже если сосновый. Затем лес следовало спилить, разделать на бревна длиной 12-15 метров, очистить от сучьев и коры. Затем бревна нужно было на себе (лошадей у Ермака не было) доставить к месту постройки. Затем бревна следовало расколоть на плахи. Плахи следовало обтесать, чтобы получить тес. Если обстрогать тес, то получатся доски. Из которых можно построить струг.
На одно бревно, из которого получались четыре полноценных доски, мог уйти целый день. А на одну лодку их требовалось не менее двадцатипяти. Одновременно следовало заготовить штевни, шпангоуты и кокорины (кницы). Заготовленный материал обязательно следовало хорошо просушить. Иначе герметичность новой лодки не обеспечить и она будет нещадно протекать. Просохшие доски следовало окромить и прострогать, чтобы обеспечить плотность их прилегания одна к другой. Затем наступал процесс непосредственного строительства судна, которое строилось кверху днищем. Сначала на стапеле выставлялись штевни и шпангоуты, затем на них укладывалось днище, а затем крепились борта «внакрой» доска на доску. Если предположить, что доски связывались между собой не на гвоздях, а "шитьем" древесными корнями, то станет ясно, что процесс этот долгий, трудоемкий и требующий навыка.
На этом процесс не оканчивался: сначала тщательно конопатились швы, а затем их смолили. Смоле давали просохнуть и впитаться и тогда лодку переворачивали. На одну лодку требовалось не менее двух ведер смолы, а на всю флотилию – около двухсот. Взять такое количество смолы с собой от Строгановых Ермак не мог. Значит им была организована смолокурня на месте. Но и это еще не все: лодку конопатили и смолили еще и изнутри, устанавливали три пары уключин, три парных сидения для гребцов, еще одно для впередсмотрящего, и одно для рулевого. Для предохранения груза от воды – на дно настилались решетки-рыбины. А еще для каждой лодки необходимы были шесть гребей (гребное весло) , кормовое весло, черпак для воды и отпорный шест. Вполне вероятно, что коломенки оснащались и мачтой с прямым парусом. Ведь упоминается, что паруса у Ермака в запасе были. После спуска, коломенку оставляли на воде, чтобы швы забухли (вот для чего доски сушили), устраняли обнаруженные течи, и только потом она могла считаться готовой для плавания.
На постройку одной облегченной «коломенки» у казаков должно было уйти не менее месяца. Если учесть, что постройка всех 80 лодок шла параллельно, то для всей флотилии месяца полтора –два. Следовательно, в конце июня Ермак «со товарищи» покинул начинающий мелеть Тагил и отправился вниз по Туре. 288 километров до устья Тагила флотилия тяжело груженых лодок на медленном течении, даже если «на гребях» сидели три пары гребцов, которых подменяли каждые два часа сменщики, должна была пройти дней за десять. Караван лодок с дистанцией между ними 30-40 метров (а на воде это мало) должен был растянуться километра на два-три. Чтобы всем причалить на ночь, с интервалом между лодками на стоянке 5 метров (диктуется длиной гребей) необходимо было около 600 метров пологого берега. Скорость течения на Туре в летнее время не превышает 4-х километров в час. Скорость груженого гребного судна по течению может составлять около 8 километров в час при усиленной гребле. Опыт показывает, что за световой день, без остановки на обед, караван гребных судов способен преодолеть около 45 километров. Значительные затраты времени приходятся на разведку, промысел продуктов питания, преодоление противодействия местного населения, приготовление и прием пищи, оборудование места ночлега, отдых. Но даже с учетом этого, караван судов Ермака должен был достичь развалин города «Чимги-тура» не позже конца июля.
Из летописей нам известно, что за исключением небольшого боя за Епанчин городок, на всем пути Ермак не встретил никакого сопротивления. Прибрежные селения сдавались без боя. Не стала исключением и Чимги-тура, бывшая столица царства «Тюмень Великая». Ко времени прихода Ермака она захирела и не представляла никакого интереса ни в торговом, ни в стратегическом плане. И для базирования флотилии была совершенно непригодна. Только тот, кто никогда не сплавлялся по реке на весельной лодке может предположить, что флотилия из 80 судов пристала к крутояру, не имеющему пологого спуска к воде. Быстрое привальное течение под этим берегом должно было или сносить лодки или, если они крепко зачалены носовой частью, прижимать к берегу бортом и кренить лодку. И то и другое делало разгрузку судов очень неудобной. А теперь представьте, что свое имущество казаки должны были поднимать на своих плечах на крутояр и нести еще километр к нынешнему Цареву городищу – а тогда развалинам городка Чимги-тура. Оставить имущество на зиму в лодках, означало подарить его местным жителям, не преминувшим бы воспользоваться беспечностью пришельцев. И сами лодки оставленные под крутояром весенний ледоход превратил бы в щепки.
Теперь о самой Чимги-туре. Для казаков она представляла не убежище, а ловушку. Даже если предположить, что в ней нашлось достаточно помещений, чтобы обеспечить зимовку полуторатысячного войска, то других необходимых условий в ней не было. Эти условия – дрова для обогрева и приготовления пищи и вода. Лес вокруг городка был давно вырублен местными жителями на постройки, тын и дрова, а территория распахана. Лошадей и саней для подвоза дров издалека у казаков не было. Дров же требовалось много, не только для обогрева, но и для сторожевых костров. Если предположить, что казаки использовали для зимовки оставленные татарами жилища, то следует вспомнить, что собой представляли их зимние юрты. Обычно это были построенные из круглого леса, иногда наполовину заглубленные в землю постройки, которые отапливались «по-черному» открытыми очагами, дым от них выходил через отверстие в крыше и узенькие оконца под крышей. В некоторых жилищах могли быть глиняные чувалы, которые энергоэффективностью от костров-очагов на земляном полу мало отличались.Как только огонь затухал, тепло улетучивалось.
Единственным способом пережить холодную ночь для обитателей юрты было поплотнее прижаться друг к другу. От стены к стене, через всю юрту устраивались нары покрытые сеном и звериными шкурами. А на них, вповалку, спина к спине, спали обитатели. На каждого из них приходилось около трех метров общей площади юрты. А сама юрта вряд ли превышала по площади 50 метров квадратных. Приблизительно считая, на обогрев в течение зимы одного такого дома, способного принять на ночлег 15 казаков требовалось кубометров десять дров. Чтобы разместить на зиму все войско требовалось сто домов и тысяча кубометров дров. А еще нужна была пекарня для выпечки хлеба, часовня для молитв, и, конечно же, баня. Чтобы обслужить полуторатысячное войско, баня должна была дымить ежедневно и безостановочно. Дров же поблизости не было. А источником воды могла служить только река Тюменка к которой летом еще можно было спуститься по невероятно крутой тропинке, а зимой, да еще с ведром воды подняться по обледеневшему склону почти невозможно. Воды же ежедневно войску требовалось не менее тысячи ведер.
Скромная по размерам Чимги-тура, не была способна обеспечить полноценную зимовку казачьего войска. К тому же, если бы неприятель обложил казаков за стенами Чимги-туры, то для них она стала бы западней. Следует также принять во внимание, что ко времени достижения стен Чимги-туры, казаки не имели достаточных для зимовки продовольственных запасов. Взятые у Строганова подошли к концу, грабить на пустынных берегах было не кого, а самим промышлять было некогда – все время ушло на постройку стругов. Тура же у берегов Чимги-туры изобилием рыбы не баловала и для ловли неводом не удобна.
Другой проблемой являлось зимнее хранение лодок. На зиму их полагается вытаскивать на сушу и переворачивать кверху дном, чтобы не гнили, не рассыхались и были готовы к весеннему ремонту. Сделать это можно было только на противоположном от городка левом пологом берегу Туры. Если пойти на это, следовало решить вопрос их постоянной охраны. Для чего следовало строить жилище для усиленного караула. Ведь если бы аборигены напали на место хранения лодок и уничтожили их, для казаков настали бы непреодолимые трудности. Новых лодок здесь не построить из-за отсутствия поблизости на берегах необходимого леса.
Вероятно Ермак, будучи опытным атаманом, оценил все эти обстоятельства и не принял решения об остановке на зимовку. Какая может быть зимовка, если плыли на стругах казаки всего не более месяца. Лето стояло в самом разгаре, впереди еще три месяца до ледостава и за это время можно найти лучшее место, заодно решить продовольственную проблему и достичь главной задачи: возвращения Сибирского царства «под руку Москвы». И, видимо, правы Строгановская и Есиповская летописи, которые сообщают, что дружина не задержалась в Чимги-туре и сразу же проследовала дальше. Бездействие и медлительность были не в характере волжского атамана. И в начале августа 1582 года казачья дружина покинула место, на котором в 1586 году русские возведут град Тюмень.
А теперь вернемся к вероятному вопросу о том, был ли атаман Ермак, на территории нынешней Тюмени, стоял ли он на том высоком мысу, где тюменские казаки поставили ему памятный крест. Ответить можно только утвердительно. Чтобы принять решение, атаман должен был оценить все обстоятельства и осмотреть местность. В память об этом событии и установлен памятный знак в виде креста. Но это отнюдь не православный крест, как это пытаются толковать некоторые мусульмане. Ермак не продвигал в Сибирь православие. Он вообще был чужд религиозных предрассудков. В его дружине были представители разнообразнейших вероисповеданий, от язычников, до католиков и мусульман. С Ермаком в Сибирь пришли новые социальные и экономические отношения, ставшие основой ее нынешнего расцвета. А для вогулов, хантов и сибирских татар Ермак принес освобождение от засилья чужеродного хана, кочевого узбека Кучума и его мурз. Сибирские татары чтили героя Ермака как святого. После его похода они не потеряли ни своих земель, ни угодий, сохранили своих родовых старшин и веру. Но за то приобрели статус сибирских казаков, со всеми их свободами и вольностями. И верно служили московскому государству без единого возмущения и выступления.
А крест на месте высадки Ермака не что иное, как навигационный знак, какие всегда устанавливали русские землепроходца на открытых ими диких берегах. Похожие навигационные знаки до сих пор стоят вдоль Туры на каждом перекате.
В этой связи хотелось бы добавить несколько слов о недавнем конкурсе на памятник основателям Тюмени. Из представленных вариантов не нашлось ни одного, который бы отразил истинную глубину и значение освоения Сибири. Узость своего мышления скульпторы постарались замаскировать под сенью огромного православного креста, присутствующего в каждом варианте. А у его подножия копошатся жалкие фигурки воистину великих людей – основателей Тюмени. И в результате рассмотрения всей этой нелепицы, тогдашний глава администрации города В.Куйвашев проявил настоящую мудрость, приостановив конкурс.
Что касается Ермака, то памятник ему, как носителю новых технологий и родоначальнику сибирского судостроения поставить в городе следует. Но на нем атаман должен быть изображен в обычной казачьей одежде, с плотницким топором и кормовым рулевым веслом в руках. И самое правильное для него место – там, где временно стояла его флотилия, на противоположном от набережной берегу, возле Вознесенско-Георгиевской церкви на улице Береговой 77. Таким образом, память атамана Ермака в Тюмени будет увековечена. Ведь улица Ермака на Мысу носит имя не атамана, а ледокола.
Летом 2006 г. я прочитал статью Е.К.Ромодановской «Строгановы и Ермак», которая меня серьезно заинтересовала.
«В сборнике XVII века, хранящемся в рукописном отделе БАН под шифром «Текущие поступления, 608», помещена статья о Ермаке и Строгановых. Статья эта читается в составе «Летописца старых лет» и очень невелика: «Того же лета (7087)на Волге казаки Ермак атаман, родом з Двины, з Борку, а с ним атаман же Иван Кольцо, Иван Булдыр, Иван Кри-й, Федор Пан, Михайло Мещеряк с товарыщи 540 человек разбили Судареву казну, оружие и порох и с тем поднялись на Чюсовую. Максим Яковлевич Строганов гонился за дядею Григорьем Аникиенем, и ему пособил поимать Ермак. Максим Строганов дал Ермаку и товарыщам его деньгами и платьем и всякими запасы, и людей 330 че-Евек со оружием. И Сибирь взяли, царя Кучюма и сына его Мамет-ла покорили и всю землю их». 1
«Летописец старых лет» находился в рукописном сборнике последней четверти XVII в. Историки отмечают, что состоит он из трех разных частей: «Летописец старых лет» или «летописец и похождение Ермака с товарищи», сочинения отцов церкви и сказание «О пись-йенех Черноризца Храбра» и, наконец, Есиповскую летопись. Все три части написаны разными почерками. Важно также отметить, что все три части объединены в одном рукописном сборнике уже в XVII в Е.К.Ромодановская считает, что «Летописец старых лет» происходит из Сольвычегодска, но не зависит от дома Строгановых, автор знает Строгановых, он в курсе их семейных и прочих дел, но не стремится их идеализировать и прославить.
«Летописец старых лет» начинается с 816 г. и оканчивается 1653 г. В основу текста была положена краткая редакция того свода, который А. Н. Насонов назвал «Сводом 1652г. патриарха Никона». Здесь совпадают как общие принципы построения свода, так и детали. Однако никак нельзя говорить о полном совпадении «Летописца…» и свода 1652 г. Во-первых, изменилось название, во-вторых – хронологические рамки изложения событий. Таким образом, наш «Летописец…» является в общерусской части особой редакцией краткого свода 1652 г. В «Летописце…» и своде 1652 г. под 1579 г. упоминаются события нескольких лет: казаки не только пришли с Волги, но и Сибирь взяли и царя Кучума покорили. Между тем по Строгановской летописи известно, Ермак жил у Строгановых два года и два месяца. Другое хронологическое несоответствие: если Ермак пришел на Чусовую в 1579 г., то он не мог помочь Максиму Строганову ловить своего дядю Григория Аникиевича, так как тот умер 5 января 1578 г. 2
1579 г. как дата прихода Ермака на Чусовую известна из Строгановской летописи. Эта дата указана и в «Пермской летописи» В. Шишонко. Однако далее в летописи Шишонко начинаются хронологические несоответствия. Так же и пермский историк Александр Дмитриев считает датой прихода Ермака на Чусовую 28 июня 1579 года. Вот выдержка: «Прибытие казаков в Пермь относиться к 28 июня 1579 года, после чего казаки оставались в вотчинах Строгановых 2 года и 2 месяца, т.е. до 1 сентября 1581 года». 3 Во всех редакциях Строгановской летописи отмечалось активное участие всех трех Строгановых, современников похода Ермака. 1 сентября 1581 года «послаша из городков своих Семен, Максим и Никита Строгановы в Сибирь… Ермака Тимофеева с товарыщи». 4 По взятии Сибири «Ермак Тимофеев с товарыщи к честным людям и к Максиму и к Семену и к Никите в их городки писаша», а «Максим и Семен и Никита из острошков своих писаша к Москве к благочестивому государю царю». 5 В некоторых источниках названы именитые люди Строгановы; в большинстве же произведений упоминается только Максим Яковлевич Строганов.
Наиболее ранним памятником, сохранившим подобные сведения, является Кунгурская летопись. Она составлена участником и очевидцем многих событий. Известен рассказ Кунгурского летописца о том, как казаки брали запас у одного Максима. Интересно отметить, что, «опальная» грамота в пересказе Кунгурского летописца адресована одному Максиму Строганову. На мой взгляд, упоминание одного Максима, а не всех Строгановых, объясняется не плохим знанием автора документов, а его знанием реальной обстановки. Понимание хода событий и участия в них Строгановых у авторов Кунгурской и Строгановской летописей прямо противоположно. Если первый хорошо знает реальный ход событий и лишь понаслышке – содержание документов, то второй в своем сочинении опирается только на документы.
Речь о Максиме Строганове идет еще в двух текстах, в Бузуновском летописце и «Описании Сибири» Н. Венюкова.
«Описание Сибири» имени Максима не называет, но весь ход изложения, характеристика пермского Строганова, его отношение к Ермаковой дружине является прямой параллелью к рассказу Кунгурской летописи: «и егда к нему мужику Строганову приеде атаман Ермак… и он мужик Строганов, изобилуя богатством своим и славою своею во оной стране и народе, убояся атамана Ермака с товарыщи и возвести ему о всем сибирском царьстве». 6 Важно, что речь здесь идет об одном «мужике Строганове», как в Кунгурской – об одном «мужике» Максиме. Если действительно Н.Венюков записал свое повествование о сибирском взятии от тобольских «снискателей», то в его основе лежат такие же рассказы очевидцев, как и в Кунгурском летописце и, следовательно, упомянутым здесь «мужиком Строгановым» мог быть только Максим.
Бузуновский летописец изображает события несколько иначе. Но, если исключить оценочную характеристику событий, то суть дела по существу не меняется: речь также идет об одном Максиме Строганове, который принимает и снаряжает дружину Ермака для дальнейшего похода.
Приведу из статьи Е.К.Ромодановской довольно большую, но очень важную выдержку.
«Вариант «устной летописи» в так называемом Лихачевском списке Есиповской летописи, указанном Н.А.Дворецкой 38, называет имя Никиты Строганова: казаки «погребоша Камою рекою. И будучи у Никиты Строганова, и взяли у него много разных запасов да много и денежной казны и пороху и свинцу, и всякого снаряду. А у казаков болшим атаманом Ермак Тимофеев»; «приидоша же в слободы Никиты Строганова, и оттоле поидоша в Чусовую реку…»(Сноска 39: ЛОИИ, колл. 238, № 28, лл.6 об.-7,8об.)
Появление имени Никиты в данной редакции я объясняю смещением представлений в результате длительно бытования памятника в устной форме. Е.И. Дергачева-Скоп отмечала здесь известную трансформацию фактов, происшедшую либо при записи рассказа, либо при устной передачи его(Сноска 40: Е.И.Дергачева-Скоп. Указ соч., стр. 112). Поскольку весь памятник в целом несет следы фольклорного влияния (в приведенном отрывке заметна песенная ритмизация речи), его «индивидуальные» чтения могут иметь часто фольклорное происхождение. Поэтому, так как больше ни один источник в настоящее время не подтверждает сведений Лихачевской летописи о Никите Строганове, я приравниваю их к «безличным» («безымянным») упоминаниям Строгановых». 7
Из выше приведенной цитаты четко следует, что только в одном единственном списке говориться о том, что дружина Ермака пришла не в Максимов (Верхний Чусовской) городок, а к Никите в Орел-городок на Каме и это «свидетельство» имеет явно фольклорное происхождение.
Приглашали ли Строгановы казаков в свои «землицы»? Несомненно, приглашали. Подтверждением этому служат факты существования у Строгановых собственной военной силы. Уже в 1572 г., едва получив разрешение царя «иметь свою вотчинную армию из казаков, сколько приберется» 8 , Строгановы посылают на помощь Ивану Грозному к Серпухову отряд казаков в тысячу человек с полным вооружением.
Почему именно Ермак был призван Строгановыми? Потому что Строгановы слышали о «буйстве и храбрости поволских казаков». В этом случае не совсем ясно, почему они посылают к нему «людей своих с писанием и з дары многими»- текст свидетельствует о стремлении призвать определенных людей. Ермак не был единственным известным атаманом; Иван Кольцо имел не меньшую популярность на Волге. Статья о Ермаке в «Летописце старых лет» позволяет подкрепить мнение о связи Строгановых с Ермаком задолго до сибирского похода. Судя по летописи Черепанова, Ермак – это Василий Тимофеевич Аленин, родом с реки Чусовой, из Строгановских вотчин. А.А.Дмитриев так же придерживается версии о том, что Ермак родом с Чусовой. 9
Приведенное свидетельство очень важно тем, что указывает о состоянии Ермака на службе у Строгановых еще до вступления его в казачество и делает легко объяснимым тот факт, почему в 1579г. Строгановы призвали к себе на помощь именно этого атамана, а не другого. 10
Существует также малоизвестная версия о происхождении Ермака из Тотемского уезда Вологодской губернии, из вотчин тотемской линии Строгановых, что также связывает их с Ермаком задолго до сибирского похода. 11 «В «Летописце старых лет» читается совершенно новая версия происхождения Ермака, не совпадающая с «пермской» и «тотемской»: «Ермак родом з Двины, з Борку». 12 «Двинская» версия происхождения Ермака имеет никак ни меньше прав на существование, чем «пермская». Так считает Е.К.Ромодановская и объясняет, почему: обе они сохранились в поздних летописях, обе поддерживаются местными преданиями; правда, уральские легенды о Ермаке более распространены и более известны. Я подвергаю сомнению право на существование «двинской» версии о происхождении Ермака. Е.К.Ромодановская сама отмечает, что «имена в «Летописце старых лет» переданы неверно: вместо Никита Пан и Матвей Мещеряк – Федор Пан и Михайло Мещеряк. «Это следствие того, что они были известны лишь понаслышке». 13
Читая статью Е.К.Ромодановской, я задался вопросами:
2. Почему он так перепутал имена сподвижников Ермака?
Учитывая «фольклорное происхождение варианта устной летописи в так называемом Лихачевском списке Есиповской летописи», считаю ошибочным утверждение, будто бы дружина Ермака отправилась в Сибирский поход не из Чусовских городков, а из Орла-городка. Работу Е.К.Ромодановской «Строгановы и Ермак» я считаю не только очень интересной и содержательной, она в какой-то степени и спорная.
Значение статьи 1579 г. «Летописца старых лет» о Ермаке и Строгановых в том, что здесь говорится о новых неизвестных ранее сведеньях о связи Ермака со Строгановыми задолго до похода в Сибирь, об участии его в Строгановских семейных распрях на стороне Максима Яковлевича и новой версией о его происхождении «з Двины з Борку». Каждый из этих фактов находит прямое или косвенное подтверждение в других источниках – документальных, летописных, фольклорных.
Из всего вышесказанного видно, что исторических источников о происхождении Ермака и его походе в Сибирь существует довольно большое количество. Без их анализа невозможно изучить никакое историческое событие. И хотя исторические источники часто противоречивы, но именно в их сопоставлении можно вычленить зерно истины. По приведенным выше источникам мы можем изучать жизнь и деятельность Ермака и в дальнейшем сохранить ее как культурно-историческую память.
________________________________________________________________
1. Ромодановская Е.К. Строгановы и Ермак // История СССР.-1976,№3-С.131
2. Там же.-С134
3. Дмитриев А.А. Пермская старина, вып. У: Покорение Угорских земель и Сибири. - Пермь, 1894,-С.140.
4. Ромодановская Е.К. Строгановы и Ермак // История СССР.-1976,№3,-С.136
5. Там же.-С.136
6. Там же.-С.138
7. Там же.-С.139
8. Тамже.-С.141-142
9. Дмитриев А.А. Пермская старина, вып. У: Покорение Угорских земель и Сибири. - Пермь, 1894,-С.220
10. Дмитриев А.А. Пермская старина, вып. У: Покорение Угорских земель и Сибири.- Пермь, 1894,-С.137-138
11. Е.К. Строгановы и Ермак // История СССР.-1976,№3,-С.143
12. Тамже.-С.143
13. Тамже.-С.144
Роль музеев в социокультурном пространстве провинциального промышленного города. Материалы пятой научно-практической конференции, посвященной 50-летию музея. Часть 2. - Чусовой. РИА "Никс". 2007. с. 53-59.
Решанов М. 20 марта 2012Кто только в России не интересовался историей неведомой Сибири. Есиповскую летопись читали и переписывали в разных концах страны. Сам Савва Есипов едва ли дожил до того времени, когда некий любознательный книжник старательно скопировал его летопись, пополнив ее многими удивительными подробностями. Так возникла Погодинская летопись, которая хранится ныне в Публичной библиотеке в Ленинграде.
Погодинская рукопись ставит, перед исследователем множество трудных проблем. Судя по филиграням, она относится чуть ли не к петровскому времени. Но в этой поздней рукописи заключена масса уникальнейших сведений по истории сибирской экспедиции. Степень их достоверности неясна и поныне. Два-три промаха, допущенные летописцем, ставят под сомнение достоверность памятника в целом.
Современные методы исследования текстов столь совершенны, что позволяют в деталях восстановить историю их возникновения. Можно себе представить, как автор Погодинской рукописи старательно списал из летописи Есипова фразу: "Ермак с товарищи послаша к государю царю и великому князь Ивану Васильевичу всеа Русии с сеунчем ((вестью о победе. - Р. С.) )атамана и казаков". На этом месте он остановился и вставил в текст фразу: "тут же послан был казак Черкас Александров потому... немалой, всего 25 человек".
Фраза сохранилась не в полном виде. Это объясняется просто. Когда рукопись пepeплетали, лист оказался обрезанным по краям и несколько слов оказались утраченными. Однако то, что уцелело, дает исследователю важный материал. Погодинский летописец знал одного из гонцов Ермака по имени, а кроме того, ему известна была, по-видимому, и общая численность казачьей станицы, прибывшей в Москву. Его запись интересна не только своими фактическими данными, но и стилистическими особенностями.
Конструкция фразы ("Ермак послаша атамана и казаков, тут же послан был казак Черкас Александров") была неудачна и выдавала неуверенность автора. Он явно не знал, какое место занимал казак Черкас в станице, привезшей в Москву письмо Ермака. По Есиповской летописи, эту станицу возглавлял некий атаман. Погодинский же автор трижды называет Александрова казаком.
Погодинского летописца не удовлетворило краткое замечание Саввы Есипова о том, что остатки отряда Ермака ушли на Русь "через Камень". Он уточнил маршрут отступления: казаки "поплыша по Иртышу реке вниз и по великой Оби вниз же и черес Камень прошли Собью же рекою. Пустоозеро, тута же (шел) казак Черкас Александров".
Через три года после прибытия в Москву Александрова Иван IV послал в Сибирь воевод Сукина и Мясного. Сообщив об этом, Есипов отметил: " с ними же (пошли) многая руския люди". Уточняя это известие, погодинский летописец записал, что с Сукиным вернулись в Сибирь "многие руские люди и ермаковы казаки Черкас Александров и с товарыщи".
Почему ранние сибирские летописи ни словом не упоминали о Черкасе Александрове? Не выдумка ли это досужего книжника, писавшего в позднее время?
Архивная находка позволила дать весьма точный ответ на поставленный вопрос. В Центральном государственном архиве древних актов в Москве хранится подлинная приходо-расходная книга кремлевского Чудова монастыря за 1586 г. Историки не раз обращались к ней, но никто не искал там сведений о Ермаке. Истинное значение чудовских записей обнаружилось лишь после сопоставления их с данными Погодинской летописи.
Монахи Чудова монастыря пометили в своей книге, что в феврале 1586 г. "сибирский атаман" и "сибирские казаки" принесли в обитель и дали на помин души драгоценных соболей. Благочестивый жест ермаковцев легко объяснить. Как раз в феврале 1586 г. воевода Сукин завершил приготовления к походу. Вместе с ним должны были покинуть Москву Ермаковы казаки. Они уже знали о гибели Ермака и готовились к худшему. Самоe время было подумать о спасении души, и казаки отправились в Чудов монастырь.
Самые богатые дары принес старцам "сибирский отоман Иван Александров сын, а прозвище Черкас".
Запись, о его вкладе не оставляет, сомнения в достоверности погодинских сведений, согласно которым Александров возглавил казачье посольство в Москву, а затем был задержан в столице на три года, пока в поход не выступил воевода Сукин.
Когда Черкас Александров привез в Москву грамоту Ермака, Иван IV велел составить ответное послание. По традиции царское послание начиналось с подробного пересказа письма, послужившего поводом к возникшей переписке. Савва Есипов пересказал письмо одной фразой. Ермак извещал Ивана IV, что казаки "царя Кучюма и с вон его победита". Автор Погодинской летописи привел куда более полный текст казачьей отписки. Согласно летописи, Ермак писал царю, что он "сибирского царя Кучюма и с его детми с Алеем да с Алтынаем да с Ышимом и с вои его победиша; и брата царя Кучюма царевича Маметкула разбита ж".
Насколько достоверна эта подробная версия письма Ермака? Не сочинена ли она самим погодинским летописцем? Ответить на этот вопрос помогает отчет о "сибирском взятии", составленный дьяками Посольского приказа в 1585 г. и сохранившийся в подлиннике. Под руками у дьяков были отписки из Сибири. Воспользовавшись ими, приказные пометили следующее: "государевы" казаки "Сибирское царство взяли, а сибирский царь Кучюм убежал в поле", после чего "племянник Кучюмов Маметкул царевич, собрався с людми, приходил в Сибирь на государевы люди", но те к его "побили".
Данные посольского отчета рассеивают сомнения в достоверности погодинской версии.
Погодинским сведениям чужды летописные штампы. Они мало походят также и на запись воспоминаний очевидцев. В большей мере они напоминают цитаты из приказных документов. Вот один из примеров: "Государь послал (в Сибирь. - Р. С.) воевод своих князя Семена Волховского, да голов Ивана Киреева да Ивана Васильева Глухова, а с ним казанских и свияжских стрельцов сто человек, да пермич и вятчан сто человек и иных ратных людей сто человек". Именно таким слогом составлялись записи Разрядного (Военного) приказа. Это, бесспорно, самый полный разряд, относящийся к сибирской экспедиции. Иной вопрос, можно ли считать его подлинным? Некоторые его детали вызывают сомнение. Почему сибирские летописи и Разрядные книги XVII в. упоминают о походе только двух воевод - Волховского и Глухова? Почему в них отсутствуют какие бы то ни было указания на Киреева? С. Ремезов утверждал, что с Волховским было 500 человек. В Погодинском же разряде названа цифра в 300 человек.
Для проверки разряда можно привлечь подлинную царскую грамоту от 7 января 1584 г. Иван IV направил Строгановым письменный приказ выстроить "под рать" Волховского, Киреева и Глухова 15 стругов, каждый из которых мог поднять по 20 ратников. Из грамоты следует, что Киреев был главным помощником Волховского в сибирском походе и что отряд насчитывал 300 человек. Дополнительные сведения Погодинской летописи объясняют причины молчания сибирских источников о Кирееве. Этот воевода пробыл в Сибири очень недолго. Ермак тотчас отослал его в Москву. Киреев увез из Сибири пленного царевича Маметкула.
Итак, погодинский летописец располагал более точной информацией, чем сибирские летописцы, беседовавшие с ермаковцами.
Очевидно, он держал в руках подлинный разряд о походе Волховского в Сибирь.
Составитель Погодинской летописи нашел у Саввы Есипова упоминание о том, что ермаковцы шли в Сибирь "Чусовою рекою и приидоша на реку Тагил". Неудовлетворенный столь неточным описанием, он включил в текст подробнейшую роспись пути Ермака в Сибирскую землю. В ней указывались не только названия рек, пройденных флотилией Ермака, но и много других сведений: где и куда (направо или налево) сворачивали суда, где они плыли по течению, где против. Очевидно, такая роспись имела не столько литературное, сколько практическое предназначение. Воеводы, назначенные в сибирский поход, нуждались в подробной дорожной росписи.
Погодинский автор включил в текст своей рукописи сведения об обстоятельствах, непосредственно предшествовавших походу казаков за Урал. Ермак Тимофеев, записал он, прибыл с Волги на Чусовую в тот самый момент, когда на пермские места напал сибирский царевич Алей с татарами, "а за год до того времени... пелымский князь Аплыгарым воевал... Пермь Великую".
В двух решающих пунктах приведенные сведения полностью совпадают с данными царских грамот 1581-1582 гг. Они вновь подтверждают, что два нападения произошли с интервалом в год и что поход Ермака начался в дни второго набега.
Ни Строгановы, ни чердынский воевода не знали имен "пелымского князя" и предводителя "сибирских людей", громивших Пермский край. Составитель Погодинской летописи располагал лучшей информацией. Он знал, что первое вторжение возглавлял пелымский князек Аблыгерим, а второй - сын и наследник Кучума царевич Алей.
Как можно объяснить редкую осведомленность погодинского автора? Откуда черпал он свои удивительные сведения? Текст рукописи позволяет установить источник его информации. "Три сына у Кучюма, - записал летописец, - а как оне взяты, тому письмо есть в Посольском приказе". Значит, летописец имел доступ к сибирским документам Посольского приказа.
Замечательно, что именно этот приказ ведал делами, относящимися к Сибири, на протяжении XVI в. В него, как в резервуар, стекались все отписки из вновь присоединенного края. В Посольский приказ попало и письмо Ермака. Там же составили ответное послание от имени царя. По-видимому, приказные допросили гонцов Ермака, с их слов составили роспись пути в Сибирь и записали "сказку" о причинах похода казаков против Кучума.
Дополняя Есиповскую летопись, погодинский автор записал, что татарский царевич Алей подверг жестокому разгрому Соль Камскую и "много дурно над православными хрнстканы починил". Соликамские источники подтверждают эту подробность. Местные жители помнили о татарском погроме вплоть до XVIII в. В память о жертвах набега с 1584 г. и до петровского времени население совершало крестный ход к братским могилам.
При чтении Погодинской летописи невольно возникает вопрос.Почему осведомлённый автор, упомянув о разгроме Соли Камской,умолчал о последующем нападении Алея на Чердынь?
Это объясняется просто. В день штурма Чердыни Ермак увел свой отряд из Чусовских городков за Урал. Значит, ермаковцы ничего не знали о событиях, разыгравшихся в тот момент на расстоянии сотен верст к северу. Это подтверждает предположение о том, что "сказка" о начале сибирской экспедиции найденная погодинским автором в Посольском приказе, была составлена на основании показаний гонцов Ермака.
Можно ли считать, что автор Погодинской летописи сам записал "речи ермаковцев или что его следует отождествить с Черкасом Александровым? Можно ли согласиться с теми историками, которые называют Александрова "официальным историографом дружины Ермака"? Ошибки, допущенные погодинским летописцем, опровергают подобные гипотезы.
Составитель Погодинской летописи не знал, с каким чином прибыл Черкас Александров в Москву. По данным Саввы Есипова, Ермак послал в Москву сеунщика-атамана и тот якобы вернулся в Сибирь вместе с воеводой Болховским. Из приказных же документов следовало, что сеунщик - казак Александров оставался в Москве три года и смог вернуться в Сибирь с воеводой Сукиным уже после смерти Ермака. Не заметив противоречия, погодинский летописец соединил обе версии. В результате в его рукописи появились следующие пометы: "И Ермак в тое пору убит, пока сеунщики ездили к Москве"; "князь Семен Болховской пришел в старую Сибирь... а Ермак уже убит до князь Семенова приходу".
В конце жизни Александров и другие тобольские ветераны составили "речи", которые легли в основу ранних сибирских летописей Хотя они и не помнили точных дат зато ясно представляли себе последовательность основных событий. Они знали, что Волховский прибыл в Сибирь при жизни Ермака, что воевода умер в дни зимнего голода, а затем погиб Иван Кольцо. Ещё позже Ермак предпринял свой последний поход на Вагай, где был убит. Лишившись вождя, казаки немедленно бежали из Сибири.
Есиповская летопись воспроизвела все эти события в их естественном порядке. Совершив ошибку г определении времени гибели Ермака, погодинский автор разрушил канву повествования. Ему предстояло заново описать экспедицию. Но, как видно, он был человеком не слишком опытным в сочинении летописей, Если бы Ермак погиб до прихода Болховского, то последний не застал бы в столице Кучума Kaшлыке ни одного казака, потому что все они покинули Сибирь сразу после боя на Вагае.
Будучи неспособным переписать историю Ермака заново, автор ограничился тем, что кстати и некстати вставил в списанный им текст Есиповской летописи несколько упоминаний о смерти атамана, которые могли лишь запутать читателя. В главе о послах он сделал первую помету о смерти Ермака. В следующей главе пометил: "О убиении Ермакове речется после сих". В главе о Болховском вновь повторил: "а Ермак уж убит". В последующем разделе сделал оговорку: "Как еше Ермак жив бысть". Рассказывая о, бое на Вагае, автор вынужден был повторить все сведения о Болховском.
Приведенные факты опровергают гипотезу, согласно которой Погодинскую летопись составил "официальный историограф дружины" Черкас Александpoв.
Текст Погодинской рукописи помогает уточнить вопрос о ее авторе. Рассказывая о Чингисхане, погодинскией автор назвал его второе имя (Темир Аксак). При этом он сослался на некую Московскую летопись: "пишет про то инде в московских летописцех". Такая ссылка была вполне уместна в устах московского книжника, но никак не вольного казака.
Фонды Посольского приказа были доступны лишь очень узкому кругу лиц. Если составитель Погодинской летописи мог воспользоваться ими, то отсюда следует, что сам он принадлежал скорее всего к миру приказных людей.
Погодинский любитель истории делал выписки из посольских документов и иногда сопровождал их своими "комментариями. "Алей (сын Кучума. - Р. С), записал он, - пришел войной на Чусовую, и в тое же поры прибежал с Волги атаман Ермак Тимофеев с товарищи (пограбили на Волге государеву казну и погромили ногайских татар) и Чюсовой сибирским повоевать не дали". Фраза о грабеже государевой казны нарушала временную и логическую последовательность рассказа. Она заимствована, очевидно, не из отчета "Черкаса Александрова о начале похода. Комментарий выдает в авторе человека, хорошо знакомого с легендарными рассказами XVII века о грабежах Ермака.
Подлинные документы об экспедиции Ермака погибли. Поэтому судить о них можно лишь на основании тех выписок, которые сделал из них автор Погодинской летописи. Названные выписки позволяют составить довольно точное пpeдставление об "архиве" сибирской экспедиции, сформировавшемся в стенах Посольского приказа.
"Архив" Ермака начал складываться после того, как в Москву прибыл Черкас Александров с письмом Ермака. Приказные тщательно записали "речи" казаков об их походе, составили роспись их пути. Эти документы вместе с царским посланием составили основу фонда. К ним были присоединены разрядные росписи о посылке в Сибирь трех отрядов, донесение о гибели первого отряда: и документы о доставлении в Москву пленного Маметкула, "письмо" о взятии на службу других сибирских царевичей.
Реконструкция "apxива" Ермака позволила расширить крайне ограниченный фонд достоверных источников о сибирской экспедиции, что дало возможность заново исследовать историю похода Ермака в целом.
Я. Г. Солодкин
ЛЕТОПИСНАЯ ВЕРСИЯ ПЕЛЫМСКОГО ПОХОДА ЕРМАКА: ПРОИСХОЖДЕНИЕ И СТЕПЕНЬ ДОСТОВЕРНОСТИ*
Одним из главных событий «зауральской эпопеи» 1582-1585 гг. со времен Г. Ф. Миллера нередко считается поход казаков, овладевших ханской столицей, на Тавду.* 1 Исследователи расходятся лишь в датировке этого похода и определении его целей. Некоторые историки подобно Г. Ф. Миллеру думали, что ермаковцы побывали на Тавде в 1583 г.,2
* Исследование осуществлено в рамках исполнения государственных работ в сфере научной деятельности, задание № 2014/801.
1 См., напр.: Шульгин И. Происхождение казачества на южном рубеже Руси; появление Ермака и завоевание им царства Сибирского // Труды Российской Академии. Т. 5. СПб., 1842. С. 248; Дмитриев А. Пермская старина. Сборник исторических статей и материалов преимущественно о Пермском крае. Вып. 5. Пермь, 1894. С. 178, 183; Сергеев В. И. К вопросу о походе в Сибирь дружины Ермака // ВИ. 1959. № 1. С. 126, 127; История Урала: В 2 т. Т. 1. Пермь, 1976. С. 51; Кружинов В. М. Ермак // Большая Тюменская энциклопедия. Т. 1. Тюмень, 2004. С. 431; Кружинов В. М, Сокова З. Н. Последнее сражение Ермака: исторические источники и исследования // Вестник Тюменского. гос. ун-та. 2007. № 1. С. 149; Сибирь: Атлас Азиатской России. Новосибирск; М., 2007. С. 505; Коблова Е. Ю. Пелымское княжество, Сибирский юрт, Русское государство: военно-политические контакты во второй половине XV - конце XVI в. // Нижнетавдинский район: история и перспективы развития. Региональная научно-практическая конференция. Тюмень, 2008. С. 79; Полищук В. В. По следам экспедиции Ермака: Паченка - Тюмень транзит... // Там же. С. 101.
2 Щеглов И. В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири: 1032-1882 гг. Сургут, 1993. С. 40; Югорск: от легенды до точки на карте. Екатеринбург, 1997. С. 49; Березиков Н. А. Сибирская экспедиция Ермака: военная тактика казаков // Первые Ермаковские чтения «Сибирь: вчера, сегодня, завтра». Материалы региональной научной конференции 21 декабря 2008 г., г. Новосибирск. Новосибирск, 2009. С. 113, и др. По утверждению Н. А. Березикова, одновременно ермаковцы разбили татарское войско у Абалака. Но сражение там произошло в начале декабря 1582 г.
Вестник «Альянс-Архео» № 7
другие - в следующем.3 При этом, как думалось Н. А. Лапину, казаки хотели получить передышку накануне решающих боев за Искер. По летописным свидетельствам, однако, «Сибирское взятие» предшествовало походу на Тавду. С точки зрения Р. Г. Скрынникова, казаки двинулись туда, чтобы вернуться в Россию и установить удобный путь от Пелыма до Кашлыка; Ермак имевший и без того малочисленный отряд, не рискнул штурмовать укрепленное городище пе-лымского князя Аблегирима и вернулся в Искер. Позднее видный историк усомнился в том, что по Тавде русские собирались уйти на Русь, это можно было сделать привычным путем через Печору; в действительности «товарство» намеревалось покорить Пелымское княжество, но казаков постигла неудача.4 Как представлялось Д. И. Копылову, ермаковцы отправились на Тавду летом 1584 г., дабы разведать пути, которыми можно было возвратиться в русские земли.5 По словам Н. И. Никитина, «заждавшихся помощи казаков неудержимо тянуло на Русь», почему они и двинулись вверх по Тавде против Пелымского княжества; но «от уральских предгорий» ерма-ковцам пришлось повернуть «обратно в Сибирь».6 (Граница Сибирского ханства на северо-западе проходила по среднему течению Тавды7). С точки зрения А. Т. Шашкова, излагавшего версию Кунгурской летописи (далее - КЛ), летом 1583 г. (получается, что после «Сибирского взятия» и успешного похода в Обь-Иртышье) «Ермак предпринял попытку вывести свой поредевший отряд «вспять на Русь» через
3 История казачества Азиатской России: В 3 т. Т. 1. Екатеринбург, 1995. С. 25; Файзрахманов Г. История сибирских татар (с древнейших времен до начала XX века). Казань, 2002. С. 200-201; Зуев А. С. Ермаковы казаки // Историческая энциклопедия Сибири. Т. 1. Новосибирск, 2009. С. 536; Солодкин Я. Г. 1) О двух спорных проблемах «Сибирского взятия» // Актуальные вопросы истории Западной Сибири. Сургут, 2010. С. 7; 2) «Ермаково взятие» Сибири: загадки и решения. Нижневартовск, 2010. С. 97. Весной - в начале лета 1584 г. Кашлык осаждался Карачей, а следом Ермак выступил в поход, ставший для «ратоборного» атамана последним. Предыдущий год отмечен пленением казаками царевича Маметкула и их экспедицией до Белогорья. Поэтому если поход ермаковцев в Пелымскую землю и состоялся, то скорее всего в 1583 г.
4 Лапин Н. Военное искусство в сибирских походах Ермака // ВИЖ. 1966. № 1. С. 43; Скрынников Р. Г. 1) Сибирская экспедиция Ермака. Новосибирск, 1986. С. 242-244, 246; 2) Ермак. М., 2008. С. 133-135, 176.
5 Копылов Д. И. Ермак. Иркутск, 1989. С. 125, 156, 161.
6Никитин Н. И. 1) «За други своя» // ВИЖ. 1993. № 6. С. 86; 2) Ермак // Исторический лексикон: XIV - XVI века. Кн. 1. М., 2001. С. 487.
7См.: Матвеев А. В., Татауров С. Ф. Границы Сибирского ханства Кучума // История, экономика и культура средневековых тюрко-татарских государств Западной Сибири: Материалы Международной конференции: г. Курган, 22-23 апреля 2011 года. Курган, 2011. С. 73-75. Ср.: Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 2. М., 1955. С. 143; Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 1. М., 1999. С. 468-469.
владения пелымского князя Аблегирима и его союзников, но, потерпев неудачу, вернулся в октябре назад». А. Т. Шашков же находил, что после гибели своего предводителя одни ермаковцы решили вернуться обратно, а другие продолжали оставаться в Искере, дожидаясь помощи из Москвы; не сумев преодолеть сопротивления пе-лымских вогулов, чтобы пробиться в бассейны Лозьвы и Вишеры, казаки атамана Матвея Мещеряка возвратились на Тобол, где разделились: часть зазимовала на Карачином острове в устье этой реки, отказавшись соединиться с «сидевшими» в Кашлыке, а «мещеря-ковцы» прежним, «чрезкаменным», путем ушли на Русь и к весне 1585 г. достигли волжских берегов, влившись здесь в ряды местной казачьей вольницы. По заключению А. Т.Шашкова, когда в Искере водворился Сейдяк, одолев наследника Кучума Али (Алея), «православные вои», расположившиеся на Карачином острове, по Тоболу тоже отправились в русские земли. Как пояснял видный сибиревед, «эпизоды об уходе на Русь казаков Матвея Мещеряка и о водворении некоторых из них на Карачин остров реконструируются на основании данных Строгановской и Кунгурской летописей, восходящих к рассказам очевидцев».8 Но в первой из них говорится лишь о том, что Мещеряк, отправившийся на Русь после гибели Ермака, вскоре вернулся в город Сибирь. Согласно КЛ, русские согнали Карачу с острова на Карачином озере в канун нового похода, а возвратившись с Тавды, «начальный атаман» и зазимовал на этом острове.9
8 Очерки истории Коды. Екатеринбург, 1995. С. 91; Шашков А. 1) Пути за «Камень» и сибирский поход Ермака // Югра. 1997. № 4. С. 26; 2) Гибель Кучумова «царства». Еще раз о походе Ермака: новая версия // Родина. 2002. Тропою стран полуночных. С. 77; Очерки истории Югры (далее - ОИЮ). Екатеринбург, 2000. С. 118-119, 133-134. Примеч. 36; Русское старожильческое население Югры в конце XVI - середине XIX вв.: Исследовательские материалы и документы. М., 2007. С. 28, 37. Примеч. 98. С точки зрения А. Т. Шашкова, ермаковцы собирались в поход против пелымского князя в конце лета - начале осени 1582 г., но затем решили двинуться во владения Кучума.
Подчас считается, что отряд Матвея Мещеряка вернулся на Русь по Иртышу и Соби либо «в строгановские земли печорским путем». См.: ПЛДР: XVII век. Кн. 2. М., 1989. С. 703; Гасников А. Г. Еще раз о походе Ермака Тимофеевича в Сибирь // Казачество: Проблемы истории и историографии. Материалы 28-й всеросской заочной научной конференции. СПб., 2003. С. 23.
9 Сибирские летописи: Краткая сибирская летопись (Кунгурская) (далее - СЛ). Рязань, 2008. С. 38, 39, 83-86, 102-103, 416, 417. Как читаем в Ремезовской летописи (далее - РЛ), Карачино зимовье располагалось на острове. В этой «Истории» сказано и о городке (граде) Карачи (Там же. С. 327, 328, 418, 419).
Вестник «Альянс-Архео» № 7
с гибелью ее предводителя не сказано,10 как и об уходе на Русь отряда Мещеряка. Возможно, однако, что оставшись без своего «наставника», часть ермаковцев во главе с Матвеем Мещеряком, действительно, решила не проводить третью подряд зиму в Кашлыке в ожидании служилых людей, надежда на появление которых могла считаться призрачной, а отступить, пока еще реки не покрылись льдом, в Прикамье и Поволжье. Но едва ли стоит предполагать, что «мещеряковцы» двинулись обратно по Тавде, а потерпев неудачу, вернулись на Тобол и оттуда направились «в Русь». Лишена оснований и мысль о том, что часть ермаковцев, не последовавшая за Мещеряком, отказалась присоединиться к своим соратникам, находящимся в Искере, и зазимовала на Карачином острове, а затем самостоятельно покинула Сибирь (почти одновременно это сделали и ратники стрелецкого головы И. В. Глухова).
Не исключено, что Мещеряк оставил город Сибирь еще до того, как стрелецкий голова И. С. Киреев с атаманом Иваном Грозой повезли царевича Маметкула в Москву. (А. Т. Шашков считал, что Мещеряк покинул Сибирь в конце лета 1584 г. и воевал на Тавде, когда по Тоболу проплывали стрельцы князя С. Д. Болховского, направлявшиеся в Кашлык11). В таком случае выдавать Матвея Мещеряка за последнего атамана «войска» Ермака12 не приходится.
В челобитной (1653 г.) головы тобольских конных казаков Гаврилы Грозина утверждается, что его отец Иван «взял Сибирь» вместе с Ермаком, «ставил» Тобольск, Тару, Томск, «поймал» и доставил
10 Д. Я. Резун полагал, что появление в Кашлыке стрельцов привело к расколу в казачьей среде: одни согласились поступить на государеву службу, другие же желали сохранить волю; последние могли отойти в Березов и Мангазею, принять сторону какого-либо татарского мурзы или Сейдяка (Резун Д. Я. Куда и с кем ушли казаки после гибели Ермака? // Известия Сибирского отделения АН СССР. Сер. обществ. наук. 1981. № 11. Вып. 3. С. 19, 20). Но Березов и Мангазея возникли значительно позднее. Не проще ли казакам было вернуться на Волгу, Яик или Дон?
11 ОИЮ. С. 118-119; Шашков А. Лодейный город // Родина. 2004. Спец. вып.: Тобольск - живая былина. С. 10. О приглашении Строгановыми в свои городки Мещеряка наряду с другими волжскими атаманами - Ермаком, Никитой Паном, Иваном Кольцо, Яковом Михайловым - «слогателю» Строгановской летописи (далее - СтЛ), видимо, было известно по материалам вотчинного архива прикамских солепромышленников. О последующей же судьбе Мещеряка представивший его одним из главных героев «одоления Сибирской земли» строгановский «историограф» скорее всего сообщил понаслышке.
12 Так вслед за Н. М. Карамзиным поступил Н. А. Мининков, забывая про пережившего своего «наставника» Ивана Грозу. См.: Мининков Н. А. Неизвестная страница историографии похода Ермака: ростовская рукопись // Общественная мысль и традиции русской духовной культуры в исторических и литературных памятниках XVI-XX вв. Новосибирск, 2005. С. 60.
Солодкин Я. Г. Летописная версия пелымского похода Ермака-
в Москву сыновей Кучума.13 Видимо, в челобитной подразумевается Маметкул, которого вместе со стрельцами И. С. Киреева сопровождал в «царствующий град» Иван Гроза (Гроза Иванов). Казаки же, очутившиеся под началом Глухова, видимо, вскоре остались без атамана. Возможно, Матвей Мещеряк, не желая с прибытием в Каш-лык отряда воеводы князя С. Д. Болховского (быстро умершего) и головы Глухова находиться у них в подчинении, как и думалось А. Т. Шашкову, покинул Сибирь14 и вскоре оказался на Яике и в Поволжье.
Примечательно, что в синодике «ермаковым казакам» (далее - С) нескольких редакций и возникших примерно полтора десятилетия спустя, в середине 1630-х гг., Есиповской и Строгановской летописях,15 а также вторичных разновидностях последних16 говорится о походах «храброго русского полка» (вслед за падением Кашлыка) по Иртышу, Оби и Вагаю, но о боях «единодушной дружины» с пе-лымцами не сообщается. Об этих боях умалчивается и в ПЛ, сохранившем оригинальные сведения про Аблегирима.17 О «повоевании» ермаковцами бассейна Тавды не сказано и в одной челобитной, где упоминается о предыстории «Пелымского города».18
Отсутствие даже глухих указаний на тавдинскую экспедицию казаков в С, восходящем к «написанию» соратников бесстрашного атамана, и Повести о Сибири и о сибирском взятии (вышедшей из-под
13 См.: Александров В. А., Покровский Н. Н. Власть и общество: Сибирь в XVII в. Новосибирск, 1991. С. 81.
14 Считать, что позднее, в 1585 г., вместе с Глуховым Сибирь покинул атаман Савва Болдыря, не приходится. См.: Солодкин Я. Г. Являлся ли атаман Савва Бол-дыря участником «Сибирского взятия»? // История и краеведение Западной Сибири: проблемы и перспективы изучения. Сборник материалов IV Региональной научнопрактической конференции с международным участием в ИГПИ им. П. П. Ершова 7-8 ноября 2012 г. Ишим, 2013. С. 28-30
15См.: СЛ. С. 28-29; ПСРЛ. Т. 36. М., 1987. С. 60, 63, 71, 72, 380, 381. Ср.: С. 78.
16 См.: СЛ. С. 74; ПСРЛ. Т. 36. С. 34, 39, 40, 86, 87, 94, 95, 112-114, 124, 125, 134, 138, 184, 185, 189, и др.
17 См.: ПСРЛ. Т. 36. С. 130, 136. Вопреки утверждению Р. Г. Скрынникова, атаман Никита Пан погиб не тогда, когда ермаковцы пытались подчинить Пелымское княжество (Скрынников Р. Сибирская одиссея // На суше и на море. Повести. Рассказы. Очерки. Статьи. Вып. 20. М., 1980. С. 186), а в походе, кульминацией которого явилось взятие Назимского городка. Кстати, в ранних редакциях С умалчивается о гибели атамана Якова Михайлова (вслед за убийством «в плену» Ивана Кольца с четырьмя десятками «человек товарства»), про которого сообщается в СтЛ, если только это не Яков, названный первым среди сподвижников Ермака, павших вместе с ним «близ Вагайского устья на перекопи» (ПСРЛ. Т. 36. С. 78, 380, 381).
18 См.: Корецкий В. И. Из истории заселения Сибири накануне и во время «смуты» (конец XVI - начало XVII в.) // Русское население Поморья и Сибири (Период феодализма). М., 1973. С. 39.
Вестник «Альянс-Архео» № 7
пера Саввы Есипова) ранее объяснялось тем, что ко времени создания этих произведений никого из участников похода против «пе-лымских людей» не осталось в живых.19 Получается, что о нем не помнил ни один из ветеранов (вместе со своими соратниками «сбивших» «с куреня» сибирского «салтана»), участвовавших в составлении «написания» или свидетельства которых использовали тобольские и сольвычегодские летописцы, хотя им было известно о Тавде (в устье этой реки, оказывается, ермаковцы пленили придворного Ку-чума, татарина Таузака, рассказавшего им о Сибирском ханстве20).
Есиповская и Строгановская летописи запечатлели такие события начала знаменитой экспедиции, про которые мы не прочтем в С, как «брань велия» возле урочища Бобасан, взятие улуса Карачи и городка мурзы Аттика, сражение с «погаными» на берегу Иртыша, сооружение «кучумлянами» засеки у Чувашевой горы, на которой расположился «беззаконный царь». В тех же летописях отразились мелкие обстоятельства «пошествия» «крестоносного» атамана с «то-варством» во владения Кучума (татары безуспешно обстреливали казаков из-за горы, когда те плыли по Тоболу, захватив улус Карачи, русские «царева меду в струги своя снесоша», вскоре после занятия ермаковцами города Сибири туда с дарами и запасами явился остяцкий князь Бояр, во время экспедиции по Иртышу и Оби казаки взяли Назымский городок, «нечестивые», узнав об истреблении Карачей отряда Ивана Кольца, стали убивать ермаковцев «по волостем и улусом»; определяется местопребывание Карачи, оставившего хана21), однако поход, ставший в глазах многих ученых значительным эпизодом «покорения Сибири», в названных сочинениях не нашел отражения.
Об этом походе сказано только в РЛ, появившейся на рубеже XVII - XVIII вв., и включенной в ее состав КЛ, которая подчас датируется первыми годами после «Ермакова взятия» «Кучумова царства», но чаще всего следующим веком, нередко его второй половиной, и счи-тается22 вышедшим из казачьей среды, отразившим казачий фольклор либо близким к нему.
19 Солодкин Я. Г. 1) О двух спорных проблемах... С. 6; 2) «Ермаково взятие» Сибири... С. 96.
20СЛ. С. 16, 64, 99; ПСРЛ. Т. 36. С. 51. Ср.: С. 131.
21 См.: СЛ. С. 19-21, 28, 34. 66, 67, 73, 79, 99-100; ПСРЛ. Т. 36. С. 52, 53, 56, 60-62.
22 См.: Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 1. М., 1955. С. 41; Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 414; История русской литературы. Т. 2. Ч. 2. М.; Л., 1948. С. 90, 92, 281; Дергачева-Скоп Е. Из истории литературы Урала и Сибири XVII века. Свердловск, 1965. С. 98,
Солодкин Я. Г. Летописная версия пелымского похода Ермака-
Как повествуется в РЛ, в 7088 (1579/80) г., еще до вторжения в Сибирь, вогулы «покоришася (русским. - Я. С.) до Тавды; и вое-ваша во всю землю Пелынские уезды до весны».* 23 Через три года, в 7091 (1582/83), Ермак, по свидетельствам С. У. Ремезова, захватил в низовьях Иртыша «все городки Кодские и Назымский городок», вернувшись из похода 20 июня, а уже 1 июля «ездили (казаки. - Я. С.) воевать по Тавде, взял (их предводитель. - Я. С.) Лабутин-ской городок, князца Лабуту с богатством, и Паченку», где «бой ве-лий бе, яко Поганое озеро наполнил (атаман. - Я. С.) трупами; тожь и Кошуки, Кондырбай (по допущению Г. Ф. Миллера, Чандыр. - Я. С.) и Табары». В С из РЛ (на основании «помянника» тобольского Софийского собора24) под июнем - июлем 7089 (1581) г. читаем
143. Ср.: С. 121; Преображенский А. А. 1) Урал и Западная Сибирь конца XVI - начала XVIII века. М., 1972. С. 48; 2) «Веков связующая нить»: Преемственность военно-патриотических традиций русского народа (XIII - начало XIX в.). М., 2002. С. 87; Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 65, и др. Иногда, хотя, думается, без веских оснований, КЛ принимается за сочинение, сложившиеся в кругу ермаковцев (Дергачева-Скоп Е. 1) Из истории литературы- С. 77, 96; 2) Заметки о жанре «Истории Сибирской» С. У. Ремезова. Статья 1 // Вопросы русской и советской литературы Сибири. Материалы к «Истории русской литературы Сибири». Новосибирск, 1971. С. 59; Мирзоев В. Г. Историография Сибири (Домарксистский период). М., 1970. С. 17; Алексеев В. Н. 1) Кунгурская летопись в составе «Истории Сибирской» С. У. Ремезова // Становление системы библиотечного обслуживания и книжного дела в Сибири и на Дальнем Востоке. Новосибирск, 1977. С. 80. Ср.: С. 83; 2) «История Сибирская» С. У. Ремезова в литературном процессе второй половины XVII века: Автореф. дис. - канд. филол. наук. Свердловск, 1988. С. 12. Ср.: С. 4; Очерки русской литературы Сибири: В 2 т. Т. 1. Новосибирск, 1982. С. 98. Ср.: С. 74, 75; Преображенский А. А. Некоторые итоги и спорные вопросы изучения начала присоединения Сибири к России (По поводу книги Р. Г. Скрын-никова «Сибирская экспедиция Ермака») // ИСССР. 1984. № 1. С. 109; Дергачева-Скоп Е., Алексеев В. «Философии разных наук употребляющий-»: Семен Ремезов - тобольский просветитель XVII века // Тобольск и вся Сибирь. № 1. Тобольск, 2004. С. 168). Считается также, что КЛ полностью основан на «устной летописи» (Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. Новосибирск, 1982. С. 428, и др.).
Подробнее об оценках К Л см.: Источниковедческие и историографические аспекты сибирской истории. Ч. 2. Нижневартовск, 2007. С. 88-95.
23 В Лихачевском виде Есиповской летописи сообщается, что ермаковцы в «Пе-лынскую землю пришли», направляясь в «царство» Кучума, ее князь со своими людьми «нача казаков переимати на приметных местех», и атаманы «с товарыщи» «пелынцов всех побиша и много у пелынцов соболиной казны взяша»; упомянутый князь известил хана о появлении казаков. (Возможно, это предание возникло в Среднем Поволжье). Следом «пелынцы» названы среди подвластных Кучуму «языков», о чем в сочинении Есипова не говорится См.: ПСРЛ. Т. 36. С. 120, 121, 123.
Мнение, что второе из приведенных свидетельств о пелымском князе заимствовано из СтЛ (Покровский Н. Н., Ромодановская Е. К. Предисловие // Там же. С. 18), неверно.
24 Возможно, С. У. Ремезов был причастен к созданию данного С.
Вестник «Альянс-Архео» № 7
о «войне» ермаковцев в низовьях Иртыша, по Оби и Тавде, когда были заняты Назымские, Кодские и Лабутинские городки». Согласно же КЛ, еще до «Сибирского взятия», 1 августа 7087 (1579) г., казаки согнали мурзу Карачу с острова на Карачинском озере «и восхотеша возвратитися въспять в Русь, и погребоша вверхъ по Тавде реке, воюя с устья вверхъ обои Красноярскую и Калымскую волости и Ла-бутана со княжцы, и со всеми безотъступно бишася и безвозвратно до Паченки», и «татаръ прибиша до единаго, и Печенега княжца убиша, и наполниша трупом езеро, и то словет и до ныне Банное Поганое»; оттуда 6 августа25 «погребоша вверхъ по Тавде... в Кошуки». Вскоре, как узнаем из КЛ, ермаковцы достигли владений пелым-ского князца Патлика,26 а узнав, что нет пути «за Камень в Русь», вернулись вниз по Тавде 4 октября (получается, 7088 или 1579 г.), собирая «хлеб въ ясак».27 8 ноября, - продолжает летописец, - казаки приехали на Карачино озеро, откуда 5 марта Ермак отправил пятидесятника Богдана Брязгу «все Назымские волости пленить и привести к вере, и собрать ясак вдоволь розкладом поголовно».28
25 Эта дата вызвала сомнения уже у Г. Ф. Миллера, считавшего, что повествование о казачьем походе на Тавду, читающееся в КЛ, вообще анахронистично, скорее всего ввиду его позднего происхождения.
26 В других источниках Печенег и Патлик среди пелымских князцов не значатся. См.: Шашков А. Т. Югорские князья в XV-XVIII вв. // Северный регион: Наука. Образование. Культура. 2001. № 1 (3). С. 174.
27 С. В. Бахрушину последнее замечание казалось достоверным, хотя иногда он сомневался в том, что ермаковцы побывали на Тавде (Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 1. С. 94, 146; Ч. 2. С. 98. Ср.: С. 147; Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 2. М., 2000. С. 644). Д. Я. Резун и Р. С. Васильевский убежденно пишут о сборе прославленным атаманом хлеба «в ясак» (Резун Д. Я., Васильевский Р. С. Летопись сибирских городов. Новосибирск, 1989. С. 16).
28 СЛ. С. 317, 323, 325-327, 339, 353, 407, 416-418, 430, 444. Указание на изображение в КЛ похода Брязги в «Пелымские волости» (ПЛДР: XVII век. Кн. 2. С. 698; Киянова О. Н. Поздние летописи в истории русского литературного языка: Конец XVI - начало XVII веков. СПб., 2010. С. 246) неверно.
Заметим, что свидетельство ремезовского С о гибели ста семи ермаковцев «под Чюваши от Кучюма» явно противоречит известию тобольского «списателя» про «первое убиение казаком в Сибири» на Абалацком озере (Там же. С. 559, 568, и др. Ср.: Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 241). Кстати, по словам С. У. Ремезова, привезенных в Москву Сейдяка, Салтана и Карачу «повеле... государь (Федор Иванович. - Я. С.) крестити» (Там же. С. 566, и др.). Но они носили прежние имена и после того, как очутились в «царствующем граде» (см., напр.: Беляков А. В. 1) Ураз-Мухаммед ибн Ондан // Мининские чтения. Труды научной конференции. Нижний Новгород, 2007. С. 31-33, 60; 2) Как звали большого сибирского Карачу? // История, экономика и культура средневековых тюрко-татарских государств Западной Сибири. Материалы II Всероссийской научной конференции: г. Курган, 17-18 апреля 2014 года. Курган, 2014. С. 63), так что данное сообщение «Истории Сибирской» ошибочно.
Солодкин Я. Г. Летописная версия пелымского похода Ермака...
Несмотря на расхождения в датировках (в РЛ события, о которых идет речь, приурочены к 7091 и 7089 гг., в КЛ - к 7087 г.), близость приведенных рассказов очевидна. В них упоминается о взятии Лабутанского городка (Лабутанских городков) и пленении Лабуты (РЛ), «войне» с последним (КЛ), сражении в Паченке, где озеро, прослывшее Поганым (Банным Поганым),29 Ермак наполнил трупами, боях в Кошуках. Если верить «Истории Сибирской» С. У. Ремезова, сражения с вогулами происходили также в Кондырбае и Табарах; в КЛ перечислены другие волости - Красноярская и Калымская, названы в отличие от РЛ княжцы Печенег и Пат лик, говорится о сборе хлеба «въ ясак» на Тавде. Кроме того, в поход по этой реке, как утверждал С. У. Ремезов, ермаковцы двинулись 1 июля, согласно же КЛ, - ровно месяц спустя. Видимо (он поступал так и в других случаях), создатель «Истории Сибирской» заимствовал из явно более содержательной КЛ и сведения о «войне» в Паченке.30
Как писал однажды С. В. Бахрушин, в 1582 г. «находившиеся на службе у Строгановых казаки воевали «Пелымские уезды»»,31 но по примеру Г. Ф. Миллера позднее об этом умолчал, хотя полагал, что экспедиция Ермака должна была преследовать отчасти карательные цели», т. е. связана с набегом 1581 г. пелымских мансей на земли Прикамья.32
В оценке Р. Г. Скрынникова в ремезовском повествовании (включая КЛ) о тавдинском походе достоверные сведения затруднительно отделить от легендарных.33 Обратим внимание на то, что к 1 августа в КЛ отнесено изгнание ермаковцами Карачи с острова на Карачи-ном озере. В РЛ же к этому числу приурочены взятие казаками Тюмени, их выступление «на город Карачинъ», прибытие к Ермаку
29 Н. А. Березикову же представляется, что оно так называлось уже в пору экспедиции Ермака.
30 Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 60-61.
31 Бахрушин С. В. Научные труды. Т. 3. Ч. 2. С. 143.
32См.: Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 1. С. 484.
33Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 243. Ср.: С. 205. Еще Н. М. Карамзин находил, что «известие (КЛ. - Я. С.) о сем походе не весьма достоверно» (Карамзин Н. М. История Государства Российского. Кн. 3. Т. 9. М., 1989. С. 236).
Р. Г. Скрынников признавал явно ошибочными «точные даты», которыми насыщены РЛ и К Л (Скрынников Р. Г. Сибирская экспедиция Ермака. С. 71, 151, 241, и др.). Подробнее об анахронизмах в «Истории Сибирской» см.: Солодкин Я. Г. Вослед Савве Есипову: Очерки по истории сибирского летописания середины - второй половины XVII века. Нижневартовск, 2011. С. 172-191.
Кстати, принимать ее за официальную летопись (Киянова О. Н. Поздние летописи. С. 245)неправомерно.
Вестник «Альянс-Архео» № 7
вестников «из степи», сражение на озере Чиликуле между «кучум-лянами» и служилыми людьми князя В. В. Кольцова-Мосальского.34 6 августа же, когда, по сообщению «слогателя» КЛ, казаки «по-гребоша вверхъ по Тавде... в Кошуки», - это день гибели «храброго смлада» атамана.
Таким образом, КЛ (как не раз отмечалось в историографии, запечатлевшая устную традицию, бытовавшую в казачьей среде на протяжении многих десятилетий), вероятно, стала одним из источников повествования С. У. Ремезова о пребывании «дружины» Ермака в верховьях Тавды,35 - повествования, которое анахронистично и не находит параллелей в куда более ранних летописных сочинениях и С старших редакций. Поэтому, думается, пелымский поход «рус-кого полка» следует причислить, согласно классификации Е. К. Ромодановской, к вымышленным событиям (одним из них может считаться поездка казаков с сеунчем ко двору Ивана IV, о которой поведал еще Савва Есипов). Возможно, летописная версия этого похода сложилась под влиянием воспоминаний о враждебных действиях Аблегирима против русских накануне «Сибирского взятия» (в «опальной» грамоте первого московского царя Строгановым даже говорится о «посылке» ими волжских атаманов и казаков «воевати... пелым-ские... места», «вогуличи»).36
34См.: Солодкин Я. Г. Из наблюдений над хронологией «Истории Сибирской» С. У. Ремезова // Семен Ремезов и русская культура второй половины XVII-XIX веков. Тобольск, 2005. С. 125, 126, и др.
35 Вывод о том, что С. У. Ремезов располагал протографом КЛ (Шашков А. Проезжая через Самарово: Из прошлого столицы Югорского края // Родина. 2007. № 10. С. 45), остался без обоснования.
36 Миллер Г. Ф. История Сибири. Т. 1. С. 335, 336, 475-476, 484. См. также: ПСРЛ. Т. 36. С. 130.
